– Ты что же, безотлучно дежурил? – удивился Мармеладов.

– А как иначе? – пожал плечами кучер. – Никола Василич после первой же бутылки завсегда впадают в беспамятство. Не ведают, что творят, кого ругают, кому морду бьют… Даже имя своё забывают порой. Не можно их бросать в ентаком состоянии.

– Хм… А когда Игумнов не пьёт, какой он человек?

– Хороший. Хотя порой на них и в тверезый день накатывает… Могут и оплеуху отвесить. Правда, потом могут и целковый дать. А могут и не дать. Приехали, барин!

Сыщик зашел в почтовое отделение, а по возвращении резко переменил тему.

– Скажи-ка, любезный… А Маришка… Она какая?

– Святая, барин. С нашим братом завсегда ласковая, голоса не повысит. А чтоб за вихры таскать – ни-ни.

– Стало быть, тебе хозяйка нравится?

– Ишо как! Да я за Марину Ляксандровну любому горло разорву!

– А что насчёт других слуг? Кто-нибудь ее недолюбливал?

– С чего бы енто?

– Например из лояльности к законной жене хозяина.

Кучер натянул вожжи, останавливая лошадей, развернулся на козлах.

– Я про енту вашу лаяйтельность ничего не знаю. Я же не пес какой… Но мы другой хозяйки в глаза не видывали. Жинка-то купеческая в Ярославле осталась, а прислугу в ентот дом Никола Василич туточки набирали, – он гордо подбоченился. – Московские мы!

– А что думаешь о бегстве хозяйки?

– Мне, барин, думать не положено. Мое дело крохотное: вороных нахлестывай да помалкивай… Н-но, мосалыги!

Мармеладов выдержал паузу и произнес бесцветным голосом:

– И то верно… Что ты можешь знать про отъезд Маришки? Ты же в то время у «Яра» кулючил. Темнота…

– Да как же не знать-то? – обиделся мужичонка. – Нешто я глухой?! Сам слыхивал, как горничная кухарке сказывала: убёгла Марина Ляксандровна с одним… ентим…

– Офицером?

– Не… Саквояжем. Посередь ночи убёгла. Вечёр была, а на утро ужо и след простыл. Но самое антересное… Привратник у главных дверей божится, что никого не выпускал. Выходит, хозяйка из окна на двор спрыгнула, а там уж через лазейку в изгороди убёгла. Алебо призраки заграбастали.

Он перекрестился на купола церкви Иоакима и Анны, мимо которой как раз проезжали.

– Призраки? – переспросил сыщик.

– Дык особнячок-то Игумновский проклят. Все Замоскворечье называет его «окаянным домом», никак по-иному.

– Кто же его проклял?

– Знамо кто. Архитехтур. Никола Василич ему мильён посулили, за хоромину-то, а отдали токмо половину. Ну тот с горя и застрельнулся. А перед смертью проклял дом, чтоб никому в ём житья не стало.

– Давно это случилось? – насторожился Мармеладов.

– С тех пор, почитай, год прошел.

– И что же, весь год в окаянном доме чертовщина творилась? Призраки лютовали?

– Ой, ды прям. Кто ж в эти байки поверит?! – кучер хихикнул в кулак.– Просто вспомянулось. Тута ведь яснее ясного, что не в призраках дело. А в харахтере Николы Василича. Оне одне лютуют. Вот Марине Ляксандровне житья-то и не стало… Приехали, барин!

Дом напоминал шкатулку, точнее три шкатулки, сдвинутые вместе. Центральная часть – два этажа под косой крышей – уже сама по себе производила приятное впечатление и вызывала зависть соседей. Для большинства купцов и такой особняк – предел мечтаний. Но Игумнов велел пристроить ещё два крыла. Левое, с вычурной резьбой и арками, напоминало боярские палаты эпохи Ивана Грозного. Правое было сделано во французском стиле: выступающая башня, уютный балкон, – все как во дворце Фонтенбло. Это смешение архитектурных стилей лишний раз подчеркивало противоречивость натуры хозяина, да к тому же отдавало безумием. Ну кто в здравом уме захочет сочетать голландский красный кирпич и белый камень из Суздаля?! А взгляните на фасад: весь разукрашен фарфоровыми картинами с птицами и цветами, от которых рябит в глазах. Такое впечатление, что Игумнов до последнего выбирал один из многих вариантов, а в итоге ни от чего не смог отказаться.