Записав это, я подул на чернила, ещё раз пробежался взглядом по строкам и добавил снизу: «Старшiй Новообскаго отряда коллежскiй асессоръ Е.Т.Тернский».

Донесение готово. Я во внезапно наступившем на мой рассудок полном отсутствии мыслей пробежался, потёр пальцами краешек листа и только лишь когда на самом краю поля зрения что-то засверкало, спешно поставил круглую печать и поднял глаза. По комнате порхала ярко сияющая моль. Она сама была словно тот огонёк, коптящийся в моей лампе. Духи-огнёвки часто прилетают на огонь, словно ночные мотыльки. Поговаривают, что это и есть души сгоревших мотыльков, но это брехня, духи были лишь паразитами, питающимися силами стихий, и с тех самых пор, как человек разжёг свой первый костёр, стали неизменными его спутниками.

Тем временем светящийся мотылёк, которого далеко не каждому дано увидеть, сел на копчёное стекло лампы, пару раз шевельнул крыльями, а потом стал просачиваться сквозь стекло. Он потёк как капелька воска на жаре, а изнутри керосинки стал обретать форму крохотной улитки с раковинкой чуть больше ногтя мизинца. Раковина сияла раскалённым угольком, особливо ярче в местах завитков, а сама улитка потянулась полупрозрачными рожками к огню.

Да. Всё верно. Я макнул перо в золочёную чернильницу-непроливайку, испачканную потёками тёмной жидкости, и добавил в списке ещё одно действующее лицо. Провидец. Тот, кто может видеть сокрытое. Не только живые люди проникали на Землю, но и твари куда опаснее. Хорошо, что без тела они не проживут и трёх дней. Вот только за эти три дня могут наворотить такого, что мало не покажется.

В дверь деликатно постучали.

– Да, войдите!

Дверь легонько приоткрылась, и в неё просунулась голова дневального. Пожилой служивый, отличавшийся большими седыми усами и отросшей за дежурство щетиной, всегда брал ночные смены, чтоб днём возиться с внуками. Его дочка у меня стряпухой работает, причём весьма отменной, так что я прощал ему частые нарушения, когда он спит, сложив руки на животе и уронив голову на грудь, прямо у входной двери на мягком антикварном кресле, стоящем больше, чем его годовое жалование. Одно радует, что на кресло служивый, которого все простейшим образом вместо имени-отчества звали Старый, додумался класть чистую простыню, а его храп на всю усадьбу, превращённую в штаб-квартиру охотников, ознаменовывал, что никакого вторжения в наш мирок нет.

– Ваше высокоблагородие, там попаданца привели, – произнёс он хриплым голосом, а потом с какой-то заботой, от которой стало немного теплее на душе, добавил, – а что вы в темени сидите? Эти новые лампады такая прелесть, а вы с этой керосинкой.

– Старый, когда вы звонить научитесь? Нет, нужно непременно в дверь стучать, – мягко посетовал я.

– Ну так, телефон ваш шибко громко орёт. А ежели вы не принимаете, конфуз выйдет? А так постучал тихонько, не ответили, и пошёл обратно.

Я сокрушённо вздохнул, встав и взяв со спинки кресла свою рубашку и кобуру скрытного ношения на ремешках, а потом остановился и посмотрел на убелённого годами войн и тяжким бытом дневального.

– Вот какая незадача, Старый, получается. Барышни нужны для контакта, а близко их подпускать боюсь теперь. Вдруг опять подорвут.

– А что, мужик не справится? – снова спросил он с прищуром, мол, ругайся, начальник, тебе оно должно так.

Вот что мне нравилось в этом служивом, так это его прямота без хамства, бесстрашие без дерзости и доброта без заискивания. Однажды я ему пригрозил плетями, а он в ответ, мол, десять лет на Кавказе под пули да на острые шашки лез, чай, и здесь не страшнее. Хотите выгнать, выгоняйте, а как с дитём обращаться не стоит.