Несомненно, себя Николаев расценивал очень высоко, а убийство одного из руководителей страны, по его замыслу, позволяло встать вровень чуть ли не со Сталиным (который действительно вынужден был снизойти до Николаева и лично допросить Леонида Васильевича на следующий день после выстрела в Смольном). Однако сколь ни была бы завышена николаевская самооценка, террорист прекрасно сознавал, что даже в случае успеха покушения шансов скрыться с места преступления у него не будет никаких. Поэтому Николаев готовился покончить с собой сразу после выстрела в Кирова. Однако застрелиться не удалось: случайно помешала брошенная монтером отвертка. Николаев оказался в руках чекистов, а потом в тюремной камере. К такому повороту событий он явно не был готов. Вся не слишком длинная жизнь Николаева доказывает, что это был человек не только неуживчивый, но и нервно неуравновешенный. А ведь даже для человека с крепкими нервами пребывание в тюрьме, в условиях несвободы – тяжелое испытание. Что уж тут говорить о Николаеве, который сразу после смерти Кирова впал в прострацию, а перед этим собирался покончить с собой. Тем более что в камере ему приходилось ожидать почти неминуемого расстрела.

Единственной отдушиной в тюрьме для Леонида Васильевича стало литературное творчество. Он много писал: автобиографический рассказ «Последнее прости», письмо «Дорогой жене и братьям по классу», «Политическое завещание» («Мой ответ перед партией и отечеством»). Одни только заголовки как будто бы однозначно свидетельствуют о политических мотивах, толкнувших Николаева на преступление. И содержание написанного свидетельствует о том же. Террорист жалуется на бездушных бюрократов, несправедливо уволивших его, говорит о неверии в светлое коммунистическое будущее, о высокой миссии в истории героев-народовольцев, о том, что он тоже готов не только разоблачить социальные язвы советского общества, но и пожертвовать жизнью ради восстановления социальной справедливости, выполнив свою историческую миссию.

На первых допросах, проводившихся в период с 1 по 6 декабря, Николаев категорически утверждал: «Совершил индивидуальный террористический акт в порядке личной мести»; «действовал один»; «совершил убийство в одиночку». 2 декабря в Смольном Николаева допрашивал сам Сталин в присутствии Молотова, Ворошилова, Жданова, Ягоды, Ежова и еще нескольких руководителей партии и НКВД. Во время допроса подследственный впал в состояние нервического шока, потом в истерику, никого не узнавал, кричал: «Я отомстил», «простите», «что я наделал». После возвращения из Смольного Николаеву оказывал помощь врач-невропатолог. Сохранился рапорт сотрудника НКВД (после того как Николаев в тюрьме пытался покончить с собой, в его камере было введено круглосуточное дежурство). Когда Леонид Васильевич немного пришел в себя после допроса Сталиным, он сообщил: «Сталин обещал мне жизнь, какая чепуха, кто поверит диктатору. Он обещает мне жизнь, если я выдам соучастников. Нет у меня соучастников». То, что «любимого вождя и учителя» террорист назвал диктатором, говорит в пользу политической подоплеки его выстрела. Однако существовала тогда и существует до сих пор еще одна версия, куда более романтическая.

Незадолго до смерти ее изложил в своих мемуарах «Разведка и Кремль» отставной генерал-лейтенант госбезопасности Павел Анатольевич Судоплатов. Предоставим ему слово: «Когда погибает перебежчик или кто-либо из политических деятелей, тут же начинают выдвигать самые разные версии ухода человека из жизни. Наиболее естественная причина смерти или логически объяснимый мотив убийства зачастую остаются погребенными под напластованиями лжи из-за недомолвок и взаимного сведения счетов.