— Миша? В очках? Он только что к гаражам прошел.

— Спасибо! — от всей души поблагодарила я и ринулась к нестройному ряду железных коробок, радуясь, что наконец-то узнала, что Сашу или Пашу на самом деле зовут Миша. Что, в общем-то, совсем не удивительно — моя память на редкость своеобразна. Однажды я проработала три месяца в одной комнате с человеком, прежде чем запомнила, что его фамилия не Капусткин, а Морковкин. Причем запомнила только после того, как этот самый Морковкин притаранил мне литровую банку тертой морковки и заставил съесть. А иначе я так и продолжала бы дискредитировать перед внештатными авторами его гордую фамилию. Ну не понимала я, почему они начинали хихикать, когда я их отправляла к Капусткину на редактирование опусов.

Итак, я пробежала три гаража, просочилась между четвертым и пятым, и обнаружила Саш… тьфу ты, Мишу! Он задумчиво топтался около раздолбанной «копейки», из-под которой торчали чьи-то тощие ноги в грязных джинсах и китайских резиновых тапочках. Увидев меня, Миша засмущался. Хотя чего смущаться — его побитую физиономию я вчера уже видела.

Когда я сообщила парню, что мне срочно нужно с ним поговорить, он стушевался ещё больше, и я поняла, что ему очень не хочется приглашать меня к себе домой. Хотя это было бы естественным жестом ответной вежливости — чаепитие с сушками или растворимый кофе с мармеладом. Что ж, возможно в квартире у Миши царит чудовищный беспорядок, или живет сиамский кот, гадящий в коридоре и сваливающийся на голову гостям со шкафа, или на разобранной диван-кровати томно спит обнаженная красотка. Дело житейское. Так что я предложила посидеть полчасика в каком-нибудь кафе-мороженом и поболтать. Парень радостно согласился, и мы немедленно отправились в ближайшую забегаловку, где подавали чудовищный растворимый кофе и сливочное мороженое под видом пломбира.

Сделав заказ и дождавшись, пока сонная официантка, словно пассажирский теплоход от причала, отвалит от нашего столика, я приступила к расспросам. Миша, памятуя вчерашнее происшествие с мордобоем и испытывая явное беспокойство за нашу судьбу, тут же согласился поведать все, что знает. А знал он не слишком много, так как ещё в раннем детстве вместе с родителями переехал из Бляховки в город. Папа с мамой жаждали, чтобы ребенок мог получить нормальное образование и тем самым компенсировал дурную наследственность.

Насколько я поняла, родом из Бляховки был Мишин папа. К сожалению, он несколько лет назад умер от какой-то неизлечимой болезни. Матушка была жива-здорова, но в деревне она прожила всего несколько лет и до сих пор вспоминала об этом периоде своей жизни с явным отвращением. И дело было вовсе не в туалете на улице и душе из железной бочки. Как я поняла из Мишиного повествования, главная проблема заключалась в его деде. Ко времени женитьбы единственного сына он успел овдоветь и превратился в настоль эксцентричную личность, что мог бы украсить любое художественное произведение — как живописное, поскольку обладал ликом одряхлевшего Мефистофеля, дремучей бородищей и огненным безумным взором, так и литературное. Короче говоря, дед был настоящим домашним тираном, деспотом и самодуром. Все это, приправленное изрядной долей паранойи, усугублялось тем, что он ежедневно устраивал родным и близким вечера воспоминаний и без конца излагал историю семьи, заменяя отсутствующий в доме телевизор.

Миша эти истории помнил смутно, поскольку был мал. Но облик деда, сидящего под оранжевым абажуром, прихлебывающего чай из блюдца и злобным голосом описывающего всякие ужасы, врезался в его память настолько, что когда он получил в наследство дедов дом, то ни минуты не колебался — только продавать. Мать горячо поддержала его желание избавиться от родового гнезда Лаптевых.