«Могут быть освобождены от опекунских обязанностей те, для кого возраст, болезнь, территориальная удаленность, исключительные обстоятельства профессионального или семейного характера делают такую нагрузку чрезмерно затруднительной…»

Сидя на полу спиной к стене, Симеон взвешивал каждое слово Гражданского кодекса, который взял в библиотеке своего лицея. Получалось, что по закону трудно отказаться от опеки над несовершеннолетним сиротой, если приходишься ему дедушкой или бабушкой. Насчет братьев и сестер ничего определенного не говорилось. А тем более насчет сводных. В дверь заскреблись, отрывая Симеона от чтения. Сестры прошмыгнули к нему в комнату.

– Ну как? – почтительно осведомилась Моргана.

– Продвигаюсь, – ответил Симеон, захлопывая Гражданский кодекс. – Потом надо будет порыться в Уголовном кодексе, выяснить, сколько лет мне могут дать за убийство Кролика.

Кроликом прозвали Тони из-за длинных передних зубов.

– Вам-то хорошо, – сказал Симеон. – Вы на ночь остаетесь вместе.

Он видел их кровати, стоящие впритык. Как бы ему хотелось спать там же, хотя бы у них в ногах, вместе с плюшевыми игрушками.

– Да-а, только Моргана не так хорошо рассказывает сказки, как мама, – пожаловалась Венеция.

Тихий ангел пролетел над детьми Морлеван, немой ангел горя.

– Ну ладно, – подвел черту Симеон. Голос у него был немного хриплый. – Во вторник у нас встреча с судьей.

– За что нас судить? – возмутилась Венеция. – Мама же не из-за нас убилась на лестнице!

Симеон кивнул средней сестре:

– Объясни ей.

– Это не такой судья, который наказывает, – начала Моргана. – Это чтобы решить, куда нас отправят после приюта…

– Объяснишь потом, – оборвал Симеон, указывая на дверь. – Мне надо еще поразмыслить.

Девочки послушно вышли. Размышления Симеона – это святое. Мальчик взглянул на часы. Было 21:15. Красное пятно повыше часов понемногу синело. На другой руке тоже появилось такое. Он не хотел об этом думать.

– 21:15, – сказал он вслух, чтобы сосредоточиться на чем-нибудь другом.

В 21:30 вернется Кролик. Значит, остается сколько? Четверть часа. Четверть часа, чтобы поплакать.

«Все это, – думал Симеон, глуша всхлипывания подушкой, – все это – вопрос са-мо-дис-ци-пли-ны».

Объятия ночи сомкнулись над ним.

– Мама, – вздохнул он, засыпая.

На следующее утро Симеон столкнулся в коридоре с двумя парнями из старших классов, которых знал только в лицо. Они преградили ему путь.

– Это правда? То, что Кролик рассказывал про твою мать вчера в игровой?

Симеон оценивал положение. В коридоре больше никого. Этих двое, и они на голову выше его. Нельзя было ни отступать, ни нарываться.

– Не знаю, о чем вы говорите, – ответил он самым бесстрастным тоном.

– Что твоя мать покончила с собой, хлебнув «Сортирного Крота».

Боль пронзила худое тело Симеона. Ему стали наконец, понятны эти взгляды – смесь ужаса и жалости, которыми его провожали, эти шепотки, стихавшие, когда он входил в комнату. Он изобразил улыбку, давая себе время собраться, и ответил:

– Вранье! Это был «Блеск».

Приют Фоли-Мерикур был скопищем подростковых бед. Но такое – такое впечатляло. Парни притихли и прижались к стенкам, пропуская Симеона. Он вошел в столовую и сразу заметил, что сестры, уже сидевшие за завтраком, только что плакали.

– Что случилось? – спросил он, усаживаясь перед своей кружкой.

– Это все Кролик, – сказала Моргана. – Он говорит, что мама умерла, потому что вып… что выпи… выпила…

Она разрыдалась и не смогла договорить. Симеон повернулся к младшей, и та сообщила шепотом, словно какой-то позорный секрет: