– Дозволите с вами присесть? – смирно спросил Говорок, щурясь от солнца и кланяясь.

Сейчас в его голове было посветлее обычного: он смотрел на Востреца и Милаву осмысленно и даже узнал их.

– Отчего же нет? – ответил Вострец. Он был лучшим приятелем Говорка во всем роду, никогда его не сторонился и с любопытством прислушивался к его путаным речам. – Лес-то не наш – сиди где хочешь.

«Да он здесь хозяин побольше нашего!» – подумала Милава.

– Как же ты стадо оставил? – спросил Вострец. – Не разбредутся коровы?

– Не, я им ноги заговором спутал, – обстоятельно ответил Говорок. Усевшись на траву, он разложил вокруг себя кнут, дудочку и потертую холщовую сумку, устраиваясь на долгий отдых. – Да и Лесовица присмотрит. Я ей хлебушка на пенечке оставил. Да, вот иду я вчера через болото, – оживленно заговорил вдруг пастух и даже выпрямился, как будто вокруг него сидело с десяток слушателей. – Да гляжу – на листе лягушка сидит, такая лягушка – о трех головах! Да поет. Ой девушки, голубушки, подружки мои! – тонким женским голосом запел пастух, закрыв глаза, лицо его стало мечтательным, на щеках сквозь неряшливую щетину пробился румянец. Милава смотрела на Говорка с жалостью и тоской, а Вострец усмехался, радуясь развлечению.

– Да так сладко поет, как девицы на посиделках… – Говорок помолчал, потом открыл глаза, удивленно оглядел поляну, тряхнул головой и обратился к Милаве: – Да! А ты, Ясинка моя, матушке скажи, как будет она пироги печь, пусть и пастуха не забудет, а то сызнова коровке вашей теленочка живого не видать!

– Я не Ясинка, – грустно ответила Милава и глазами сделала Вострецу знак: пойдем отсюда. Чего разговаривать с убогим, если он уже ее с другой перепутал?

– Нет? – Говорок удивился, лицо его разом погасло. Милава шагнула в сторону, но пастух вдруг быстро вскинул руку, словно хотел ее удержать. – Вот ты говоришь: не Ясинка. А почему? Вот оно, имя-то! Не имя – уже и не ты! Дали имя – есть человек! Не дали имени – нет человека, хоть волки его ешь! А кто имя знает, тому и дух в руки идет. Знаешь имя – кого хочешь возьмешь, хоть лешего, хоть оборотня, хоть…

Пастух внезапно замолчал и уставился в траву перед собой.

– Хоть берегиню? – подсказал Вострец.

– А хоть и берегиню, – тихо, безразлично повторил Говорок. – Ой девушки, голубушки, подру… Да вот я и говорю: сама такая зелененькая, вот как травка молоденькая, а на спинке пятнушки, будто ряска…

Милава досадливо вздохнула: только-только, услышав о берегине, она понадеялась на что-то толковое, и вот вам!

– Ну, это ты врешь! – уверенно ответил Вострец. – Чтоб сама зеленая, а пятнышки ряской!

– Не вру, Леший Дед послух, не вру! – с прежней горячностью заговорил пастух, глядя то на Востреца, то на Милаву, словно умолял ему поверить.

– И песни поет? – недоверчиво спросил Вострец.

Милава снова показала ему глазами в сторону. Но Вострец в ответ стал делать ей какие-то оживленные знаки и показывать на Говорка, словно тут сидело с ними невиданное чудо.

– Поет, поет! – уверял его Говорок. – Пойдете вы цветочки рвать – сорвите и мне…

– Да как же ты услыхал? – с сомнением спросил Вострец, не давая ему допеть. – Ведь такое диво лесное людей за версту чует, схоронится!

– А меня не чует! – горделиво ответил пастух и захихикал, пригнув голову и заговорщицки оглядываясь. – Не чуют меня, не чуют! На мне оберегов-то нету, я им – пустое место!

Говорок радостно хихикал и мелко тряс головой. Милаве было жалко и тоскливо смотреть на него, но Вострец все не желал уходить.

– А может, ты и берегиню близко видел? – спросил он у пастуха.