Сержант медленно, устало брел через широкое поле. Ноги вязли в выросшем за несколько часов сугробе. Пальцы в сапогах мерзли, Гущин старался шевелить ими, чтобы не немели. Руки держал в карманах. Наган давно выпал из ладони и своей холодной сталью создавал дополнительное неудобство.

Поле было неровным, бугристым и всхолмленным. В одном месте Гущину пришлось карабкаться несколько метров вверх. Потом огибать кустарниковые поросли и купы деревьев. Он силился рассмотреть деревенские огни, которые мигали ему издали, но теперь их не было. Вместо приветливо светящихся избяных окон впереди вставала до неба глухая чернота.

Вдруг слуха его достигла человеческая речь. Сержант насторожился. Голос был глухой, издавал невнятные гортанные звуки. Потом заржал конь. И снова странная речь. Голосов стало два.

«Не по-русски говорят!» – пронзила чекиста жаркая догадка. Несмотря на утомление и мерзнущие конечности, им овладело возбуждение охотника на людей – на плохих людей. Кто сговаривается в ночи, вдали от человечьего жилья, в такую погоду, когда все честные граждане спят в своих домах, чтобы рано с утра идти на работу? «Шпионы! Заброшенная диверсионная группа. Это они светили огнями!» Плохо слушающимися пальцами Гущин крепко сжал револьвер. Диверсантов следовало выследить во что бы то ни стало, не обнаруживая себя. Один он с ними не справится. Но узнать, куда они направляются и что замышляют, – его долг перед партией и Родиной.

Пригибаясь и осторожничая, сержант пошел на звуки. Отводил локтем гибкие ветви кустарника, медленно ставил ноги, чтобы не скрипнул снег. Тихо дышал на правую руку с оружием, чтобы задеревенелые пальцы не отказали в решающий миг.

Чутье подсказывало – бандиты совсем рядом. Но он не видел их, и это усиливало напряжение. Ему никогда еще не приходилось испытывать такое психологическое напряжение, поэтому Гущин не знал, как проявит себя в этой рисковой ситуации организм. В школе НКВД на лекциях по психологии объясняли: организм может повести себя по-разному – геройски либо предательски. Пока не проверишь в деле, не узнаешь.

Гущину хотелось быть героем. Но внезапно увидев перед собой огромную черную гору – всадника на лошади, – он смог лишь издать жалкое, сдавленное «А-а-а!».

Туша коня переливалась багровыми сполохами, разверстая храпящая пасть была огненной. В этом красном свечении Гущин за миг рассмотрел голову всадника в меховой шапке с вислыми, как волчьи хвосты, ушами. Черты лица были нерусские. Сержанту почудилось, будто лицо схоже со звериной мордой.

Глядя на чекиста сверху вниз, страшный всадник исторг из себя рык, прозвучавший переливисто, как дальний раската грома. Вроде как что-то сказал – повелительно, точно власть имеющий.

Сержант немедленно повернулся и побежал. Сердце заходилось в ужасе, лицо горело от липкого жара, а горло сжимал стальной хваткой мороз. Было трудно дышать, и ноги леденели от страха. Прутья кустов секли ему по глазам, низкие лапы сосен царапали, словно когти.

Сзади доносился дробный топот конских копыт. Если б страх не сковал его мысли, Гущин подумал бы, откуда такой громкий топот в сугробе рыхлого снега. Но он забыл даже о нагане в руке.

Гул скачущих лошадей стал сильнее, громче, будто целая конница брала его в окружение. Короткие гортанные крики щелкали в воздухе, словно кнуты.

В изнеможении чекист упал на снег. Стылая жуть перекрывала дыхание, сердце едва не выпрыгивало из груди. Вокруг опять был лес. Гущин из последних сил подполз к стволу дерева, прижался. Потом повернул голову, чтобы видеть.