В голову вползла неприятная мысль: не задумал ли энкаведист пристрелить церковника прямо тут? Непонятно зачем. Но непонятность не доказывала неисполнимости…

«Свихнулись оба, – мрачно думал старший милиционер Остриков. – Откуда тут часовне быть? А если и есть… Доведу и оставлю там. За подмогой надо идти. Вытаскивать их. За обоих же своей головой отвечу… Три версты туда, три обратно… по метели. Ох ты ж, Господи, за что мне это…»

Отец Палладий вел уверенно. Сколько ни вглядывался Остриков, не мог понять, какими тропами они идут. Под ногами будто и вовсе не было ничего протоптанного, напоминающего исхоженный людьми путь. Священник точно звериным чутьем угадывал направление в темном заснеженном лесу. А если б не снег, подсвечивающий землю, – так хоть совсем выколи глаз.

К часовне вышли неожиданно. Был лес, а вот уже сложенная из бревен стенка с окошком. За углом лесенка и подпертая чурбаком дверца. Чиркнув спичкой, Остриков разглядел: кровля шатром, а есть ли крест – не хватило свету увидеть.

– Нету креста, – ответил его мыслям отец Палладий. – Комсомольцы спилили еще до колхозов.

Внутри оказалась железная печка-буржуйка и малый запас дров. Лампа с маслом на донышке. Стол с лавкой, на столе две кружки. Охапка сена на полу.

– Была часовня во имя Калужской иконы Божией Матери, а теперь приют рыбакам да грибникам, – объяснил монах, затеплив лампу.

Остриков по-хозяйски закинул в нутро буржуйки березовые чурочки, поджег кусок бересты, бросил растопку в печь.

Когда запылало, Гущин потянулся озябшими руками к огню.

– А это там что? – показал он на стенку.

Одна над другой были прибиты гвоздиками две иконки: побольше – писаная на дереве красками, уже потускневшими, другая поменьше, на картонке, такие раньше раздавали паломникам. На деревянной была Пречистая Дева с книжицей в руке, на бумажной – два благообразных брадатых старца с рукописными свитками в руках.

Отец Палладий перекрестился, приложился к обеим.

– Кто-то принес. Души благочестивые еще есть в народе. Не все Бога забыли. И посвящение часовни помнят. Это ведь образ Калужской Богоматери.

– А такую я уже видел, – подошел ближе сержант, наставил палец на маленькую иконку. – У вас в доме, гражданин Сухарев. Вы-то ее здесь и повесили! – обличительно подытожил он. – А сказки про благочестивые души оставьте себе. Советский народ отказался от религии и успешно изживает ее из своего сознания. Мы, конечно, не запрещаем неграмотным старушкам и отсталым элементам, вроде вас, гражданин поп, верить в мифического Бога. Но через десять лет само слово «религия» будет забыто в Советском Союзе.

– А у нас в селе знаете, как говорят, гражданин следователь? – доверчиво поделился отец Палладий. – Будто январскую перепись населения потому объявили в газетах вредительской и засекретили, что народ-то назвался верующим.

– Антисоветская пропаганда! Засекретили потому… потому что… – Гущин раскраснелся, то ли от тепла после ветра и мороза, то ли от незнания ответа. – Потому что партии и товарищу Сталину виднее, что засекречивать, а что нет! Враги, такие, как вы, могут воспользоваться клеветнической переписью во вред государству. Что вы и пытаетесь делать, даже будучи под арестом.

– Воля ваша, – смирился отец Палладий.

В избушке нашлись съестные припасы: на гвозде висел мешок с сухарями и свертком чая. Пока идейные противники спорили, Остриков сбегал наружу, набил снегом кружки и поставил на печь.

Сержант тем временем снял шинель, аккуратно подвесил на гвозде вместо сухарей и расположился на лавке. Разомлев от печного жара, стал стягивать с ног сапоги.