Полковник Сорокин встал, давая понять, что ему пока что больше нечего сказать Науму.

– А, это ты, доктор. – Байо Джаджа с трудом открыл глаза. Все его лицо и руки, лежащие поверх простыни, были опухшими из-за съедавшего изнутри его тело заражения крови. – Я знал, что они найдут и привезут тебя ко мне. – Он попытался улыбнуться, но его губы скривились от боли. – Они вкололи мне какое-то обезболивающее, но оно почти не действует. Я гнию, доктор. Заживо гнию…

Наум молчал и с состраданием смотрел на умирающего. Тот заметил его взгляд и сказал:

– Я уже говорил, что тебе нужно служить в церкви и проповедовать людям о Христе?

– Говорил, – ответил Наум.

– Я был прав. Полицейский из тебя никудышный, наверно, такой же и солдат… Хотя стреляешь ты метко – печень мне прострелил, – глухо рассмеялся он, и струйка крови вытекла у него изо рта.

Наум взял лежащий на тумбочке марлевый тампон и, макнув его в миску с водой, вытер Байо Джадже губы.

– Зачем ты хотел меня видеть? – спросил он у Синга.

– Моя сестра умерла… Она единственная, кто у меня еще оставался. Еще, конечно, племянники… Наши родители умерли два года назад, но я сестре об этом не рассказывал, – не отвечая на вопрос Наума, заговорил Байо Джаджа. – Я много думал над твоими словами, доктор. Над теми, которые ты мне сказал тогда в овраге, о сиротах. Припоминаешь? Я как-то раньше не задумывался над такими вещами. Ты прав, нельзя забирать хлеб у одних сирот, чтобы отдавать их другим. Это несправедливый, кровавый хлеб. Но я хотел как лучше. Я хотел накормить голодных.

– И поэтому забирал еду у других бедняков, – с горечью заметил Наум.

– Не тебе меня судить, доктор. – Байо Джаджа говорил, тихо и тяжело дыша. – Меня судить будут на небе те, кто главнее тебя.

Наум не останавливал его, не уговаривал помолчать, чтобы набраться сил. Он понимал, что Сингу нужно было выговориться перед смертью, исповедаться, что ли. И он отчего-то выбрал для своей исповеди его – Наума. Хотя тут лучше подошел бы католический или протестантский священник. Наум не знал, какой веры был Байо Джаджа. Но все же он был христианин и имел право на исповедь.

– У меня к тебе просьба, доктор… Вернее, не просьба, а условие. Ты сейчас должен поклясться мне именем Спасителя нашего, что не оставишь моих племянников в приюте и при первой же возможности заберешь их и воспитаешь, как своих детей…

– Но я не могу… – начал было возражать Наум, но Байо Джаджа прервал его:

– Молчи. Я понимаю, что ты сейчас солдат и у тебя нет своей семьи. Ведь нет? – уточнил он и вопросительно посмотрел на Наума.

– Нет, – коротко ответил тот.

– Твои родители живы? Ах, ну да. Твой отец – начальник полиции. Вот и хорошо. У него наверняка есть возможность позаботиться о четырех сиротах. Его семья точно не голодает и получает от государства неплохой куш за преданную службу…

Больной снова закашлялся, и опять Наум вытер ему рот влажной марлей.

Байо Джаджа замолчал. Он впал в забытье, у него снова начался бред. Пришла медицинская сестра и сделала ему укол.

– Он будет спать, – сказала она и ушла, не предложив Науму тоже выйти из палаты.

Наум остался в палате. Он думал о своем: об отце, об Элизабет Луне и не заметил, как задремал.

– Эй, доктор, – разбудил его тихий голос Байо Джаджи. – Ты что, уснул?

– Да, – ответил Наум и добавил: – Ты тоже спал. Вот и я решил вздремнуть.

– Скоро я усну навсегда, – заметил умирающий. – Так что ты надумал? Заберешь моих племянников к себе? Я ведь это не просто так спрашиваю. За твое обещание я расскажу тебе, что задумали лидеры формирований «За мир», «Селеков» и «антибалаков»…