В лицо ударил холодный осенний воздух, перемешанный с шумом машин. Погода была отвратительная. С неба сыпалась водяная труха, затягивая улицу туманом. На углу мигал светофор, пропуская вереницу машин, а стайки нахохлившихся под зонтами пешеходов терпеливо ждали зеленого сигнала, чтобы потом как можно скорее проскакать грязную улицу на цыпочках.

– Вот и осень, и лист в окно стучится, – задумчиво пропела Ирина неположенную по настроению песню, схватила из хлебницы сухарик и вцепилась в него зубами. Кофе зашипел, вздыбился пенкой и перевалился через край, заливая плиту.

– Кто бы сомневался, – пробурчала женщина, торопливо выключила газ и, обжигаясь о чугунную решетку, промокнула бурую жижу губкой. Забравшись на табурет с ногами, Ирина бросила на стол газету, быстро просмотрела ее по диагонали, зацепившись взглядом лишь за задвинутую на задворки статью о недавней премьере.

В родном театре решили поставить пьесу по мотивам повести Грина, доверив ее молодому амбициозному режиссеру с новомодным видением классического репертуара. Ирина, к счастью, в постановке не участвовала, на премьеру не пошла, здраво рассудив, что довольно ей и той вакханалии, что творилась на репетициях. От классической постановки осталась лишь урезанная музыка Юровского, а действующие лица сократились до трех: Ассоли, Грея и сказочника Эгля. Артисты в этой кастрированной постановке двигались словно замороженные, застывали в странных, нелепых позах, которые, по мнению постановщика, должны были символизировать глубину чувств. Однако балет на фоне драного грязно-алого полотнища публику не воодушевил, и после первого акта народ гуськом потянулся в раздевалку.

Несмотря на явный провал, пресса к постановке отнеслась вполне благодушно, что Ирину не удивило.

Провинция-с!

Это тебе не Москва, где голодные и злые журналисты нещадно третируют даже самых заслуженных, выдающихся, великих. Времена другие. И тут, хочешь не хочешь, приходится либо соответствовать времени, пускаясь во все тяжкие, либо затаиться, не лезть под объективы камер, делая вид, что слава – пустое, а искусство – вечно. Хотя, если разобраться, и то и другое для карьеры губительно.

Но это в Москве. Здесь все по-другому. Чем хороша провинция, так это связями: старообрядческими, с кумовством и панибратством, завязанными еще с советских времен. Именно тогда, в комсомоле, давно и прочно канувшем в Лету, воспитывались, знакомились бонзы, прочно сидящие сейчас в мягких креслах, заводили совместных детей и общий бизнес. И повинуясь звонку сверху, редактор мог легко снять критическую статью даже на самый провальный спектакль, поскольку обижать своих было «не принято». Свои потом бежали с жалобами в администрацию, которая мягко журила и грозилась отобрать госзаказ.

Прихлебывая кофе, Ирина догрызла сухарик, убедив себя, что вполне сытно позавтракала. Занятия в школе не обещали быть тяжелыми, в воскресенье девочки приходили с утра, и после обеда преподавательница уже была свободна.

«После трех прошвырнусь по магазинам, – размечталась она, возвращаясь в спальню, где похрапывал муж. – Куплю тот плед, под коровью шкуру, и какую-нибудь ерундовинку на шею, жемчуг или еще что, для радости. А потом можно и сходить куда-нибудь».

Воздух в спальне, выжженный обогревателем, был сухим, с тяжелым пластмассовым запахом. Ирина выключила обогреватель и, распахнув шкаф, придирчиво оглядела гардероб.

Помучиться или погреться?

«Помучиться» предполагало красивый, но прохладный наряд, от которого в выстуженной студии толку будет немного. «Погреться» – что-то более практичное, утепленное, тяжелое, но все-таки, не будем лукавить, куда менее элегантное, чем летящие формы шелков и хлопка. И если бы сегодня не предполагалась прогулка по магазинам, а то и друзьям, она, не колеблясь, сделала бы выбор в пользу «погреться», как вчера. В октябре Ирина всегда мерзла и часто жертвовала красотой, лишь бы не простудиться.