– А за что на наши головы эта напасть – офицер, который ведает пассивной противовоздушной обороной? День и ночь, между прочим, ведает. И каждый час по телефону отчитывается: дескать, все спокойно, самолетов противника не обнаружено.

– Каролину Мейден в Страуде остановил полицейский и спрашивает: «Вы почему противогаз не носите?» Каково?

– Когда станут химическое оружие применять, тут всему и конец. Слава богу, у меня классическое образование. А лекции про химическое оружие слушать мы одного офицера отправляли. Вот тут-то я чуть не влип. Потом, хвала Господу, объявился один ученый молокосос, я проставил адъютанту пару пива – и молокососа загребли вместо меня. А вообще я вам скажу, химичат только те, у кого в бой идти кишка тонка.

Тони эти рассказы не трогали – он принадлежал к другому миру. А Гай вообще был сам по себе.

– Говорят, война будет беспрецедентная.

– Еще бы, дядя Гай. Чем дольше ты в сторонке продержишься, тем лучше. Вы, штатские, везенья своего не цените.

– А может, оно нам не надо, везенье. Может, мы совсем другого хотим.

– Я-то точно знаю, чего хочу. Военный крест и аккуратненькую ранку. Тогда я до конца войны проваляюсь в госпитале, в окружении хорошеньких медсестричек.

– Тони, пожалуйста.

– Прости, мамочка. Ой, только не надо делать такое скорбное лицо. А то я начну жалеть, что не остался нынче в Лондоне.

– Мне казалось, я держу себя в руках. Я имела в виду, милый, что мне неприятны разговоры о ранениях.

– Да что в данных обстоятельствах может быть лучше ранения? Сама подумай, мама!

– Вам не кажется, что мы краски сгущаем? – произнес Бокс-Бендер. – Тони, займи дядю Гая, пока мы с мамой будем со стола убирать.

Гай с Тони прошли в библиотеку. Французские окна были открыты, поблескивала мощеная дорожка.

– Вот черт, прежде чем свет включать, надо шторы завесить, – сказал Тони.

– Может, на воздух выйдем? – предложил Гай.

Света было как раз довольно, чтобы не спотыкаться. Воздух казался густым от аромата цветов, невидимых в кроне старой магнолии, каковая крона распростерлась над доброй половиной крыши.

– Краски сгущаем, – усмехнулся Тони. – Да я никогда в жизни так глубоко голову в песок не прятал. – Гай промолчал. Темнота прогрессировала. Когда они отошли от дома на достаточное расстояние, Тони ни с того ни с сего спросил: – Скажи-ка, дядя Гай, что это за зверь такой – сумасшествие? У вас с мамой в роду много психов было?

– Нет.

– А как же дядя Айво?

– Дядя Айво был гипертрофированно меланхоличен.

– Это по наследству не передается?

– Не волнуйся, не передается. А почему ты спрашиваешь? Чувствуешь признаки помутнения рассудка?

– Пока нет. Просто я прочел про одного офицера, который воевал в Первую мировую. Он был вполне нормальный, а как на передовую попал, так и взбесился. Сержанту пришлось его застрелить.

– Взбесился, гм. Нет, это не про твоего дядюшку Айво. Он был очень скромный человек. Во всех смыслах.

– А прочие?

– Что прочие? Посмотри на меня. На своего дедушку. Или на двоюродного дедушку Перегрина – уж, кажется, адекватнее и быть нельзя.

– Дедушка Перегрин собирает бинокли и шлет в Военное министерство. По-твоему, это адекватное поведение?

– В высшей степени адекватное.

– Я рад, что мы на эту тему поговорили.

Раздался голос Анджелы:

– Гай, Тони, идите в дом. Уже темно. О чем вы там секретничаете?

– Тони кажется, он с ума сходит.

– Это миссис Гроут с ума сходит – кладовку без затемнения оставила.

Они уселись в библиотеке, спинами к Гаеву диванчику. Вскоре Тони поднялся и пожелал всем спокойной ночи.

– Служба в восемь, – напомнила Анджела. – Из дому выйти нужно без двадцати – я обещала заехать за эвакуированными.