Раздалась дробь барабанов. Зазвучал горн. Вперед вышел чиновник с листом бумаги, держа его высоко перед глазами. Бумага трепыхалась на ледяном ветру, но голос его звучал удивительно мощно для такого маленького человека.

– Именем народа Франции, – нараспев проговорил он, – Первый постоянно действующий трибунал военного губернатора Парижа, заседавший при закрытых дверях, на открытом заседании вынес следующий приговор. Перед членами суда был поставлен единственный вопрос: виновен ли Альфред Дрейфус, капитан четырнадцатого артиллерийского полка, аттестованный офицер Генерального штаба и стажер Генерального штаба, в предоставлении иностранной державе или ее агентам в Париже в тысяча восемьсот девяносто четвертом году некоторого числа секретных или конфиденциальных документов, касающихся национальной обороны?

Суд единогласно решил: «Да, обвиняемый виновен».

Суд единогласно приговаривает Альфреда Дрейфуса к пожизненному заключению, объявляет капитана Альфреда Дрейфуса уволенным и определяет, что его разжалование должно происходить перед армейскими частями Парижского гарнизона.

Чиновник отошел назад. Генерал Дарра поднялся в стременах и вытащил саблю. Осужденному пришлось закинуть назад голову, чтобы видеть его. Пенсне у него отобрали. На нем теперь были очки без оправы.

– Альфред Дрейфус, вы не достойны носить оружие. Именем французского народа мы разжалуем вас!

– И в этот момент, – говорю я Мерсье, – осужденный впервые заговорил.

Мерсье от удивления вздрогнул:

– Он заговорил?

– Да. – Я вытаскиваю блокнот из кармана брюк. – Он поднял руки над головой и прокричал… – Тут я сверяюсь с записью, чтобы точно воспроизвести слова. – «Солдаты, они разжалуют невиновного! Солдаты, они бесчестят невиновного! Да здравствует Франция! Да здравствует армия!» – Я читаю ровным, лишенным эмоций голосом, подражая интонации Дрейфуса, с той только разницей, что Дрейфус, еврей из Мюлуза[4], произносил слова с едва заметным немецким акцентом.

– Как это допустили? – хмурится министр. – С ваших слов я понял, что они собирались играть марш, если осужденный попытается произнести речь?

– Генерал Дарра решил, что несколько протестующих выкриков не являются речью, а музыка нарушит помпезность мероприятия.

– Толпа как-нибудь реагировала?

– Да. – Я снова сверяюсь с записями. – Они начали распевать: – «Смерть… смерть… смерть…»

Когда началось пение, мы посмотрели в сторону ограждения.

– Им нужно поспешать, иначе мероприятие выйдет из-под контроля, – сказал Сандерр.

Я попросил театральный бинокль, поднес его к глазам и, наведя на резкость, увидел человека гигантского роста, старшего сержанта Республиканской гвардии – теперь Дрейфусом занялся он. Несколькими мощными движениями он сорвал эполеты с мундира Дрейфуса, потом все пуговицы и золотые галуны с рукавов, затем встал на колени и сорвал золотую тесьму с его брюк. Я сосредоточился на выражении лица Дрейфуса. Оно было непроницаемым. Он смотрел перед собой, его покачивало из стороны в сторону при этих унизительных действиях, как ребенка, на котором поправляет одежду раздраженный взрослый. Наконец старший сержант вытащил саблю Дрейфуса из ножен, воткнул в землю и ударом ноги разломал ее. Обе половинки он бросил в кучу хлама у ног Дрейфуса и, сделав два резких шага назад, приложил руку к виску, а Дрейфус смотрел на попранные символы его чести.

– Ну-ка, Пикар, – нетерпеливо сказал Сандерр, – у вас же бинокль. Расскажите, как он выглядит.

– Он выглядит, – ответил я, возвращая бинокль клерку, – как еврейский портной, подсчитывающий стоимость погибших золотых шнуров. Будь у него на шее метр, можно было бы сказать, что он стоит в портновской мастерской на улице Обер.