День за окном гаснет. В семь часов начинают звонить колокола собора Руанской Богоматери – тяжелые и звучные, их звон накатывает на реку, как огневой вал, а когда прекращается, мне кажется, что внезапная тишина повисла в воздухе, как дым.

Когда я встаю и спускаюсь по лестнице, за окном уже темно. Кюре ждет меня внизу. Он предлагает мне закрепить накидку на плечах потуже, чтобы скрыть знаки различия.

Мы идем минут пять-десять мимо домов с закрытыми ставнями, мимо двух тихих баров и наконец оказываемся в тупичке, заполненном тенями людей, в основном солдат и нескольких молодых женщин. Они тихо переговариваются, смеются, топчутся у длинного, низкого здания без окон – оно похоже на переоборудованный склад. Писанная маслом вывеска гласит «Фоли-Бержер»[25]. Безнадежность этих провинциальных претензий чуть ли не трогает.

– Подожди здесь, – говорит Кюре. – Посмотрю, пришел он или нет.

Кюре уходит. Дверь открывается, я на секунду вижу очертания его фигуры в проеме дверей на фоне сиреневатого сияния. Я слышу грохот музыки, а потом его поглощает темнота. Женщина с огромным декольте, белая, как гусиная кожа на холоде, подходит ко мне, держа незажженную сигарету, и просит прикурить. Не давая себе труда подумать, я чиркаю спичкой. В желтой вспышке вижу, что она молода и красива. Женщина близоруко смотрит на меня.

– Я тебя знаю, дорогой?

Понимаю свою ошибку.

– Извините, я жду кое-кого…

Загасив спичку, я ухожу.

– Не будь ты таким, миленок! – со смехом кричит он мне вслед.

– А кто он вообще такой? – спрашивает другой женский голос.

Потом раздается пьяный мужской голос:

– Он чванливый мудак!

В мою сторону поворачиваются двое солдат.

В дверях появляется Кюре. Он кивает и манит меня. Я подхожу к нему.

– Мне надо уйти, – говорю я.

– Быстро посмотришь – и уходим.

Кюре берет меня под руку и проталкивает перед собой, мы идем по короткому коридору, вниз на несколько ступеней, за тяжелый бархатный занавес в длинный зал, в котором висит табачное облако. Зал битком набит людьми, сидящими за небольшими круглыми столиками. В дальнем углу играет оркестр, на подмостках с полдесятка девиц в корсетах и панталонах, с вырезом в паху, они задирают юбки и апатично машут ногами на публику. Их подошвы стучат по голым доскам. В зале стоит запах абсента.

– Вон он. – Кюре кивает в строну столика шагах в двадцати, за которым две пары делят бутылку шампанского.

Одна из женщин, рыжеволосая, сидит спиной ко мне, другая, брюнетка, повернулась на стуле и смотрит на подмостки. Мужчины, глядя друг на друга, вяло говорят о чем-то. Кюре нет нужды сообщать, кого он мне показывает. Майор Эстерхази сидит, отодвинувшись от столика, его мундир расстегнут, ноги широко раздвинуты, руки свисают чуть не до пола. В правой руке он под небрежным наклоном держит бокал с шампанским, словно тот и не стóит того, чтобы о нем думать. Его голова в профиль плосковата и конусом сходится к большому клювообразному носу. Усы большие, закручены к ушам. Похоже, он пьян. Его собеседник замечает нас у дверей, говорит что-то, и Эстерхази поворачивает голову в нашу сторону. У него круглые, выступающие глаза, не естественные, а с сумасшедшинкой, похожи на стеклянные шары, вставленные в череп скелета в медицинской школе. Как и предупреждал Кюре, вид этого человека производит тревожное впечатление.

«Боже мой, – думаю я, – да ведь он и глазом не моргнет – сожжет это заведение со всеми его обитателями».

Взгляд Эстерхази на миг останавливается на нас, и я чувствую что-то похожее на любопытство в наклоне его головы, прищуре глаз. К счастью, он пьян, и когда одна из женщин говорит что-то, его внимание сквозь дурман обращается к ней.