Офелия вынырнула возле собаки, та перепугалась окончательно, принялась подвывать. Кто-то из девчонок воскликнул:

– Да она ее утопит!

Питер заплакал. До Лотты было слишком далеко, русалка кружила рядом, и мальчишка помнил, что точно так же она делала, когда отец бросал ей крупную рыбу. Мальчишку трясло, он звал и звал собаку, беспомощно глядя на то, как она все больше погружается в воду, намокая.

– Офелия, нельзя! Не трогай! – кричала миссис Палмер.

Русалка нырнула. Питеру показалось, что у него кончился воздух. Или кто-то ударил его в живот, перебив дыхание. Сейчас… вот сейчас вода под Лоттой посветлеет, станет белой, как сама собачка – и все, Лотта исчезнет. Мальчишка закрыл лицо руками. «НЕТ! Офелия, НЕТ!» – взмолился он молча, не в силах ни вздохнуть, ни вскрикнуть. Подоспевшая мама обхватила его руками, прижала к себе. Питер вжался лицом в ее платье, пропахшее ягодным джемом и выпечкой. Больше всего на свете ему сейчас хотелось спрятаться, перестать слышать, оказаться далеко-далеко отсюда.

– Офелия… – обронила миссис Палмер в наступившей тишине. – Господи…

Что-то заставило Питера открыть глаза и оглянуться.

Офелия двигалась к берегу, словно шла в воде, погружаясь до плеч. В руках у нее была Лотта – живая, очень довольная, занятая важным делом: собака вылизывала русалочке щеку. Офелия с удивлением рассматривала ее, бережно поддерживая одной ладонью под живот, а другой касаясь то пушистой макушки, то мокрой шерсти на спине. И улыбалась.

Агата примчалась, когда русалка почти подплыла к берегу. Хлестанула ее прутом – тем самым, что отец брал с собой «для безопасности».

– Отпусти ее, гадина! – в слезах вопила Агата, лупя прутом, почти не глядя. – Не трогай мою собаку, мерзавка!!!

Питеру показалось, что Офелия вскрикнула. Тонкие руки, держащие Лотту, метнулись, закрывая лицо. Собака глубоко окунулась в воду, взвыла, замолотила лапами – и вот уже миссис Палмер подхватила ее, вытащила на берег. И Питер словно очнулся. Налетел на сестру, вцепился в руку, держащую прут.

– Дура! Не смей! Она спасла ее! Что ты делаешь? – орал мальчишка, заливаясь слезами. – Это больно! Это очень больно!

Растаскивали их миссис Палмер и гостьи Агаты. Мама увела Питера в дом – за руку, как маленького; умыла, напоила водой, в которую накапала перед этим успокоительного. Агату утешили девчонки, рассказали, как все случилось на самом деле. И уже через двадцать минут над лужайкой, где мама накрыла стол, зазвучал веселый девичий смех.

Питер даже к ужину не спустился. Лежал ничком на кровати, уткнувшись лицом в вытянутые руки, и думал об Офелии. В память врезались полные боли и обиды черные глаза русалочки. И рассеченная прутом оборка пышного платья, которая – Питер помнил – была частью самой Офелии.

Когда совсем стемнело, в комнату Питера зашел мистер Палмер. Присел на край кровати, погладил сына по голове.

– Мама мне все рассказала, Пит, – тихо и медленно, словно тщательно подбирая каждое слово, сказал он. – Пожалуйста, не обижайся на сестру. Она очень испугалась за собаку. И все не так поняла. Она тоже переживает, сын.

Питер хотел сказать, что никто Офелию не любит, что все воспринимают ее как опасное дикое животное, и это глупо, это неправильно, но не смог. Лишь съежился и глубже уткнулся в подушку. Отец посидел рядом еще пару минут и ушел. Окно в комнате Питера было открыто, и мальчик услышал вскоре, как отец на крыльце сказал маме, что русалка не ест и вообще не выныривает, как бы он ее ни звал. И похоже, что тренировки с ней придется начинать с самого начала.