– Вот она! – сдерживая волнение, сказал дядя. – Трёхсотшестимиллиметровое орудие долговременной морской батареи.

– Н-да, – сказал Виктор, – складно вы там жили, во Владивостоке.

Дядя не подошёл к орудию, не притронулся к нему рукой, он только издали несколько раз взглядывал на него, видимо, вспоминая Владивосток, своих товарищей, свою «складную» жизнь в Береговой Артиллерии.

После этой экскурсии я почти всё время проводил на морской выставке, водил туда товарищей, говорил, что именно из такой пушки стрелял мой дядя по огромному японскому линкору, украшал его взрывами, точными попаданиями, вообще я сильно фантазировал вокруг этой пушки.

Дядя поступил на работу в облисполком. Каждое утро он отправлялся туда в своей чёрной шинели со споротыми погонами и в нелепых жёлтых ботинках, полученных по ордеру.

Шли месяцы мирной жизни. В начале зимы семейство наше увеличилось: приехала из Новосибирска тётина сестра Елена с грудным ребёнком. Приезду Елены предшествовали долгие ночные разговоры за ширмой, повышенный, почти надрывный голос тёти, успокаивающее урчание дяди.

Елене устроили «лежбище», как выразился дядя, на бабкином сундуке за печкой. Елена была почти в прострации после трагедии «на личном фронте». Круглые сутки она сидела без движения на сундуке и только иногда трясла вопящего Вовика.

Дядя возвращался поздно, когда все уже бывали в сборе. Наколов дров, он садился к столу, проверял наши дневники, потом доставал из портфельчика какие-то большие листы, что-то считал, крутил арифмометр, писал. Закончив сверхурочную работу, доставал роман «Пётр Первый», сжимал руками голову, затыкал уши и читал, шевеля губами, улыбаясь иногда художествам Алексея Толстого.

За его спиной с ежеминутным «извините», с горшками, тарелками и пузырьками двигалась Ната. Она ухаживала за своей угасающей мамашей.

Рядом за столом сидел Виктор. Он, как всегда, разбирал свой пистолет, смазывал его части, мрачно поглядывал на движущуюся по стене тень Наты. Собрав пистолет, он поднимал его в вытянутой руке и долго, бесконечно долго целился в дальний угол, в обои.

– Виктор, ты всё же поосторожнее со своей пушкой, – сказал дядя.

– Не заряжено, – процедил сквозь зубы Виктор.

– Положите пистолет, Виктор, – тихо сказала Ната.

Виктор сразу же положил пистолет и встал.

– Мне обещают комнату, – сказал он, не глядя на Нату, – скоро мы уедем отсюда.

– Я не могу больше, не могу больше так жить! – вдруг зарыдала его жена.

– Перестаньте, Анна Захаровна! – надрывно воскликнула тётя. – Прекратите эту вашу вечную тему!

Ната вдруг тоже расплакалась.

– Я-то тут при чём, я разве виновата?!

И, схватив пальтишко, выбежала на мороз.

Закричал Вовик, закуксились наши карапузы, застонали старухи.

– Замолчи, замолчи! – закричал Виктор жене, хотя она уже давно молчала.

– Пойдём-ка, Виктор, выйдем, – встал наш дядя.

Вот так они частенько выходили в коридор и там долго курили, беседовали тихими голосами, потом голоса их становились громче, слышался смех, и они возвращались в комнату. Дядя делал Вовику козу, пытался шутить с Еленой, укладывал нас спать, мыл вместе с тётей тарелки, что-то успокоительно бубнил.

Утром он, как всегда, появлялся из-за ширмы – подъём, манная каша! – и вдруг застывал в каком-то растерянном оцепенении, растерянно пощипывал голую кожу. Об упражнениях с утюгами он уже забыл.

Так проходили дни за днями и месяцы за месяцами, и снова пришла весна. Лужи и грязный снег, зелёное небо; девочки в классе вдруг оказались гораздо взрослее нас, мальчишек.

Однажды вечером я сидел на заборе, наблюдая за флюгерами, бестолково крутящимися под порывистым ветром, за грачами, за одноклассницей Лялей Пинько с её ухажёром-дылдой, сладко страдая.