А Люся, кстати, вообще смышлёная. Это даже в её семье признаётся почти всеми. Просто смекалка её и сообразительность, по мнению матери, какие-то… приземленные, что ли… Низко летаешь, говорят до сих пор ей мама и бабушка с дедом. Хотя Люся в ответ на это только смеётся.

Она и не претендует на что-то большее. В её семье птиц высокого полёта и без неё хватает. В первую очередь, дедушка, конечно. Полковник, хоть и в отставке, бессменным начальником военного госпиталя был почти двадцать лет. А ещё эрудит, каких мало, и очень уважаемый человек. Его мнение и сейчас одно из самых авторитетных, причём даже за пределами их семьи.

Потом, мама, вне всякого сомнения. Она школу только по нелепой случайности не окончила с золотой медалью.

– Интриги, – загадочно произносит бабушка, когда об этом заходит разговор и многозначительно умолкает. А ещё мама Люси – поэтесса. У неё две общих тетради неопубликованных стихов и папка с пожелтевшими газетными номерами, где были напечатаны мамины произведения, бережно хранимые бабушкой.

Люсина мама необычайно начитана, она может говорить так, что у её дочери иногда начинает голова кружиться. Или читать наизусть «Евгения Онегина», Мандельштама или Анну Ахматову, которую почти боготворит. Люся смотрит в такие минуты на её отрешённое лицо, полуприкрытые веки, слушает глухой, проникновенный голос и с абсолютной ясностью понимала, что подобный уровень для неё лично недостижим.

Ну и, разумеется, бабушка Мила. Знающая два иностранных языка, читающая запоем всю жизнь, получившая музыкальное образование и, ко всему прочему, заядлая театралка.

Так что природный баланс духовно и интеллектуально одарённых людей в их семье и так несколько завышен, и ещё больше осложнять ситуацию в этом смысле, в самую последнюю очередь придёт в голову именно Люсе. У неё даже имя обыкновенное – Люся. Мать её назвала в честь своей матери – Людмилы Эдуардовны, которую почти все называли исключительно Милой. Люся же всегда была просто Люсей, даже сейчас, когда ей тридцать и у неё самой двое детей. Всякие Милочки, Людмилы и Люды отскакивали от неё в пружинистом ужасе, как пугливые кузнечики при неуклюжих попытках поймать их в густой и высокой траве.

Простоватое имя Люся прикипело к ней прочно и основательно, удерживаясь зубами и ногтями, цепляясь за волосы, впившись под кожу и отображаясь в самом её облике. Дольше всех на пути этого плебейского варианта имени Людмила живым щитом стояла мать. Она без конца напоминала тем, кто таким образом обращался к её дочери, что «Люся на базаре семечками торгует». Безрезультатно. Но наконец, и мать, статная, величественная и надменная, в какой-то момент просто сдалась.

Так Люся и осталась Люсей. Хотя надо сказать, что имя это ей шло необыкновенно. Миниатюрная, хрупкая, с милым, приветливым лицом, гладкой кожей и прелестным сочетанием светло-русых волос и ярко-карих, лучистых глаз. Ну, Люся, конечно же, вылитая Люсенька и никто более…

Она росла со стойким ощущением того, что ей очень повезло родиться именно в её семье. Бабушка Людмила Эдуардовна не уставала бесконечно рассказывать или просто напоминать маленькой Люсе, как её дочь, то есть Люсина мама пожертвовала своей будущей, вне всякого сомнения, блистательной литературной карьерой, чтобы иметь возможность заниматься воспитанием ребёнка. То есть её, Люсиным воспитанием.

– Ты знаешь, какие стихи Олюшка писала в юности, боже мой! – восклицала она, – Да это было что-то невероятное! Если бы не твой отец, – она обречённо махала полной рукой, и затем в очередной раз пересказывала то, что Люсе давно было известно. А именно, что сказал по поводу раннего материнского творчества директор школы Николай Петрович, и с кем из поэтов серебряного века сравнивала Оленьку редактор молодёжной газеты, в которой несколько раз маму печатали.