Беломир Бестужев маялся дурью. И делал это по обыкновению своему с полной самоотдачей: балансируя на задних ножках стула, он старался забросить вишневую косточку в узкое горлышко вазы. Стул был роскошным, ваза — древней.

Вишня червивой.

И сие обстоятельство портило и без того не слишком хорошее настроение. А тут еще где-то внизу громко хлопнула дверь, и та сосредоточенность, которой Беломир почти достиг, разрушилась.

Стул покачнулся, заскрипел и развалился.

Столкновение с полом, пусть и укрытым ковром, было болезненным, а вишня, миску с которой Беломир держал на животе, вовсе рассыпалась.

Вот же…

— Фигней страдаешь? — Алексашка Потемкин всегда-то держался в доме по-хозяйски. И ныне вот, стянув перчатки, кинул их на золотого оленя, уже успевшего покрыться толстым слоем пыли.

— Страдаю, — признался Беломир, потирая спину.

Стула было…

Нет, не было жаль. Ни стула, ни ковра, а вот вишни, которую он любил вполне искренне, даже очень. Но не признаваться же в том старому… нет, не другу.

Алексашка никогда-то и никому другом не был, пусть бы и держал себя со всеми по-приятельски. Что, впрочем, нисколько не мешало ему гадости творить. И теперь явно неспроста явился.

— Слышал, ты ныне одинок… — он плюхнулся в бархатное креслице и пальцем поскреб темное пятно.

— Утешить пришел?

— Я не по этой части, — Алексашка взмахнул рукой и манжету поправил. — Я посочувствовать…

— Иди в жопу.

— Ты груб, мой друг, а значит, ты обижен. На самом деле ты радоваться должен.

— Чему?

Нет, Беломир был далек от того, чтобы страдать. Разбитое сердце? Глупость какая… для этого надо верить в любовь, а он не верил. И любовь… какая может быть любовь у подобного ему?

— Тому, что ты ныне свободен.

— И?

— Позвони отцу, помирись.

— Иди в жопу.

— Еще обижаешься на старика? — в Алексашкиных глазах блеснуло что-то этакое, то ли насмешка, то ли раздражение. — Конечно, он изрядный ретроград, что в его годах простительно… но выбора у него нет.

— Так уж и нет? — вставать было лень, и Беломир лег. Уставился на потолок, который все еще был бел и украшен лепниной, известной до последнего завитка.

— Сам подумай. Кто у него из наследников? Ты и Натальин сыночек, которого он подмять пытается, да пока не особо выходит, — Алексашка потер руками. — Парень тоже с гонором оказался, да… думаю, старик уже раскаивается, что скандал учинил. И если ты позвонишь, покаешься…

— Иди в жопу, сказал же.

— …скажешь, что на самом деле лишь был обижен, желал эпатировать…

Все-таки Алексашка был упрям до назойливости. Особенно когда чего-то хотел. Вот только…

— …поддался модным веяниям, в чем раскаиваешься ныне.

Если в чем Беломир и раскаивался, так это в том, что дверь не запер. И Федора отослал… надо было сказать, чтоб запер. Правда, имелись подозрения, что этакая мелочь, как запертая дверь, Потемкину не помеха. Но вдруг бы?

— Скажи, что все осознал, созрел…

— До чего?

— До женитьбы.

— Иди…

От возмущения Беломир даже сел. Нет, одно дело любовь, в неё-то он еще когда верить перестал, но женитьба… женитьба — это, право слово, чересчур.

— Позволь подобрать тебе невесту.

— А в морду?

— Послушай, — Алексашка заговорил тихо, доверительно, и желание дать Потемкину в морду лишь возросло. — Думаешь, ты один такой?

Не думает.

Он вырос из того возраста, когда казалось, что его, Беломира, проблемы исключительны в своей неразрешимости.

— Да треть… если не половина, как ты, то склонности подобные имеют. Но, право слово, не спешат выставить свою… скажем так, инаковость, на всеобщее обозрение. Они блюдут приличия, и общество с благосклонностью закрывает глаза на прочие недостатки.