Хоук один за другим включал и выключал прожектора, сверяясь с зажатой в руке бумажкой.

Время от времени он тихо чертыхался и заново сращивал провода. Вольф ждал. Волосы взъерошил легкий ветерок, хотя внизу, казалось, никакого ветра не было и в помине, все застыло.

– Это больная страна, – сказал Хоук. Надев наушники с микрофоном, он направил на сцену красный луч, потом выключил прожектор. – Патрик, ты там? Включаем «солнца» на счет «два».

Хоук проверил всех местных осветителей, обращаясь к каждому по имени.

– Средняя продолжительность жизни здесь – около сорока двух лет. Это если выберешься живым из родильни. Уровень рождаемости нужно поддерживать на очень высоком уровне, иначе население просто вымрет.

Он повключал все красные и синие прожектора, и сцену затопило лиловым. На ее фоне холщовый навес казался черным. Возле центрального микрофона появился чей-то расплывчатый силуэт.

– Ну, давай, Патрик, жарь.

И тут же яркий луч осветил конферансье. Он откашлялся и принялся молоть свою обычную чепуху. Громкий голос разносился над толпой, нарастал, проходя через усилители с определенной запрограммированной задержкой. Толпа вяло колыхалась у подножия осветительской вышки, припозднившиеся слушатели проталкивались поближе.

– Задай лучше себе вот какой вопрос: почему правительство выбрасывает столько денег на это треклятое шоу?

– Хорошо, – согласился Вольф. – И почему же?

Он сидел неподвижно, натянутый как струна. Ветерок обдувал вспотевшее лицо. Надо было захватить куртку, вечером она может понадобиться.

– Потому что их чертовы умники велели… Чертовы социальные инженеры, – отозвался Хоук. – Смотри за толпой.

– …Дженис! – грохнули динамики.

И на сцене появилась Мэгги и, сладострастно схватившись за микрофон, начала монолог. Очевидно, сегодня она была в ударе. Толпа разразилась аплодисментами. В воздух летели цветы. Люди передавали из рук в руки бутылки со спиртным и ставили их на сцену.

С осветительской вышки не было видно, как состарил Мэгги минувший месяц. В разноцветном свете прожекторов исчезли морщины, исчез желтоватый цвет кожи. Ослепительно сверкало расшитое блестками платье.

Когда в середине второй песни зазвучал проигрыш, Мэгги, прищурившись, оглядела слушателей:

– Эй, народ, что за фигня? Почему не танцует никто?

Несколько человек поднялись на ноги.

– На «солнцах», приготовились, – пробормотал Хоук в микрофон. – Третий, четвертый и пятый – на полицейских.

Яркие лучи высветили три сценки в разных концах парка: полицейские в форме пытались повязать танцующих. Один прожектор по-прежнему был направлен на Мэгги. Она величественно наставила палец и пронзительно завопила:

– Почему вы не даете им танцевать? Я хочу, чтоб они танцевали. Повелеваю танцевать.

С ревом добрая половина зрителей вскочили на ноги.

– Третий, вырубай. Четвертый и пятый, держим, на три вырубаем. Раз, два, три! Хорошо.

Полицейские исчезли, растворились среди танцующих.

– Все это срежиссировано, – догадался Вольф.

– Часть легенды, – отозвался Хоук, даже не поглядев в его сторону. – Смотри, справа.

Вольф посмотрел направо и увидел, как несколько парочек с краю соскользнули в тень подальше от света прожекторов.

– И что же я должен увидеть?

– Это только начало.

Хоук снова склонился над пультом.

Зрители постепенно напивались и в конце концов принялись буянить. Мэгги пела. Слушателей охватило жуткое, отвратительное возбуждение. Вольф сидел высоко над беснующейся толпой, но даже с осветительской вышки чувствовал нарастающую истерию. Полуобнаженные женщины сбрасывали чадры и выплясывали голышом. Мужчины срывали с себя комбинезоны. То там, то здесь кто-то уже занимался любовью. Несколько раз Хоук мельком высвечивал такие парочки лучом прожектора, но те в основном даже не обращали внимания.