Меня ищут…

Кто знает, есть ли тут волки?..

Не чувствую больше пальцев…

Если бы не пила молока…

Корпус вперед…

Волки зимой впадают в спячку…

Эрик взбесится…

Не хочу участвовать в этих соревнованиях…

Не пори чушь, ты прекрасно знаешь, что волки не впадают в спячку…

Постепенно ее мысли становились все путанее, все туманнее. Солнце медленно зашло за гору Шабертон, притворившись, будто ничего не случилось. Тень от горы накрыла Аличе, и туман стал совсем черным.

Когда близнецы были еще маленькими и Микела вытворяла какую-нибудь из своих глупостей – например, спускалась в ходунках вниз по лестнице или засовывала в ноздрю горошину, после чего приходилось везти ее в травмпункт, где горошину извлекали каким-то особым пинцетом, – отец всегда обращался к Маттиа, тот первым появился на свет, и пояснял, что мамин живот, очевидно, оказался слишком мал для обоих.

– Кто знает, как вы там чудили, в животе, – говорил он. – Думаю, ты сильно пинался и что-то здорово повредил у твоей сестры. – И смеялся, хотя ничего смешного в этом не было.

Он брал Микелу на руки и щекотал ее нежные щечки своей бородой.

Маттиа смотрел снизу вверх. И тоже смеялся, невольно запоминая слова отца, хотя и не понимал их до конца. Каким-то странным образом эти слова оседали в его желудке густым и вязким слоем, вроде осадка на дне слишком долго хранившейся бутылки вина.

Смех отца сменился натянутой улыбкой, когда выяснилось, что в два с половиной года Микела не может произнести ни одного слова, даже «мама», «кака», «баю-бай» или «гав». Бессвязные звуки, которые она издавала, исходили, казалось, из такого далекого и пустынного пространства, что отец всякий раз вздрагивал.

Когда Микеле было пять с половиной лет, женщина логопед в толстых очках положила перед ней планшет, в котором были вырезаны четыре фигуры – звезда, круг, квадрат и треугольник, а рядом рассыпала горстку таких же фигурок, которые нужно было вставить в подходящие отверстия.

Микела с удивлением смотрела на все это.

– Куда нужно положить звезду, Микела? – спросила логопед.

Микела все так же смотрела на стол, но не притронулась ни к одной фигурке.

Доктор вложила ей в руку звезду.

– Куда нужно поместить вот это, Микела?

Микела рассеянно блуждала взглядом по сторонам, ни на чем не задерживаясь. Потом она сунула в рот кончик звезды и принялась грызть.

Логопед отвела ее руку ото рта и повторила вопрос в третий раз.

– Микела, черт возьми, да сделай же, наконец, что велят! – не выдержал отец; он уже не мог сидеть спокойно там, где ему указали.

– Синьор Балоссино, прошу вас, – примирительно сказала женщина. – Детям всегда нужно время, чтобы подумать.

Микеле понадобилось много времени. Целая минута. Затем она испустила мучительный вопль, который мог означать и радость, и отчаяние – поди пойми, и решительно положила звезду в квадрат.

Если бы Маттиа сам не понял, что с его сестрой что-то не так, то ему помогли бы заметить это одноклассники, например Симона Вольтера. Когда учительница, сказала: «Симона, этот месяц будешь сидеть за партой вместе с Микелой», та возмутилась и, скрестив руки на груди, заявила:

– Я не хочу сидеть рядом с этой.

Маттиа подождал немного, пока Симона препиралась с учительницей, а потом сказал:

– Я могу сесть рядом с Микелой.

Все, похоже, облегченно вздохнули: «эта», Симона и учительница. Все, кроме Маттиа.

Парта стояла в первом ряду. Микела все уроки возилась с раскрасками. Она усердно игнорировала границы и малевала какими попало цветами. Кожа у детей получалась синяя, небо красное, а все деревья – желтые. Карандашом она действовала как молотком для отбивания мяса – так колотила им по бумаге, что рвала ее на куски.