– Там к тебе какой-то мужчина, – сказала мама. – Давай быстрей, не то он уйдет.

Я слышал, как она держала его на пороге и болтала, какая вчера стояла хорошая погода, а вот сегодня с утра дождь собирается, а он все молчал, только иногда вставляя «да» или «нет». Я натянул штаны и подумал, зачем это он приперся, зная, что это легавый, потому что у нас в доме слова «к тебе какой-то мужчина» значили именно это. И если бы я додумался, что в то же время легавый пришел и к Майку в дом, я бы сразу во все врубился, потому что полтораста с лишним фунтов в бумажках были спрятаны в водосточной трубе рядом с задней дверью сантиметрах в тридцати от ботинка легавого в штатском. Мама продолжала трещать с ним, думая, что делает мне одолжение, а я молил Бога, чтобы она впустила его внутрь. Однако чуть позже до меня дошло, что это покажется куда подозрительнее, чем держать его во дворе, потому что они знают, как мы их всех ненавидим, и почуют неладное, если им покажется, что мы пытаемся вести себя с ними любезно. Топая вниз по скрипучим ступенькам, я подумал, что мама же не вчера на свет родилась.

Я видел его раньше: надзирателя Бернарда в фуражке, Рональда из предвариловки в обувке для гребли, участкового Пита в макинтоше, тюремного «кума» в рубашке с галстуком (это я взял из баллады, которую сочинил мой новый приятель по колонии, я бы спел вам ее целиком, но сюда она никак не годится). У этого сыскаря в карманах никогда не было больше, чем за раструбом у водосточной трубы. Рожей он походил на Гитлера, вплоть до усов щеточкой, а вот от его роста в метр восемьдесят становилось еще хуже. Но я сумел расправить плечи и заглянуть в его бесстыжие голубые глаза – я всегда так веду себя с легавыми.

Потом он начал мне вопросы задавать, а мама из-за моей спины сказала:

– Последние три месяца он у телевизора сидел, как приклеенный, так что вам нечего ему предъявить, служивый. Можете кого другого поискать, потому что вы тратите время и деньги, которые берут из моей квартплаты и из налога, который у меня вычитают из зарплаты, когда вот так стоймя стоите.

Смешно, конечно, потому как я сколько себя помню – никогда она не платила ни того, ни другого и, надеюсь, не будет платить.

– Так вот, ты ведь знаешь, где Пэпплуик-стрит? – спросил меня легавый, не обращая внимания на маму.

– Это рядом с Альфретон Роуд? – задал я встречный вопрос, этак любезно и с улыбочкой.

– И ты знаешь, что там по левой стороне, посреди улицы стоит булочная, так ведь?

– Это рядом с пабом, что ли? – уточнил я.

– Да нет же! – резко ответил он.

Легавые всегда быстро выходят из себя, и это почти всегда не идет им на пользу.

– Тогда не знаю, – сказал я, и тут словно гонг прозвучал.

Он водил огромным ботинком взад-вперед по ступеньке.

– Где ты был вечером в прошлую пятницу?

Снова обмен ударами, но это было куда хуже, чем боксерский матч.

Мне не нравилось, что он пытался обвинить меня в чем-то, в чем сам не был уверен.

– Я что, был у булочной, которую вы помянули? Или у соседнего паба?

– Ты получишь пять лет колонии для малолеток, если не ответишь четко и ясно, – заявил он, расстегивая макинтош, хотя на улице было холодно.

– Я у телека сидел, мама же вам сказала, – поклялся я.

Но он продолжал задавать мне дурацкие вопросы:

– У тебя есть телевизор?

На такие штучки не поведется даже двухлетний ребенок, но что мне оставалось ответить, кроме как:

– Антенна, что ли, упала? Или, может, сами зайдете и посмотрите?

За эти слова он еще больше взъелся на меня.

– Мы знаем, что ты не слушал телевизор в прошлую пятницу, и тебе это известно, так ведь?