– Я офицер, – вопил он, – я езжу на охоту… Я убью его… Конец…

Крючок соскочил с двери, там была еще задвижка, она держалась на одном гвозде. Женщины катались по полу, они хватали отца за ноги; обезумев, он вырывался. На шум подоспела старуха – мать отца.

– Дитя мое, – сказала она ему по-еврейски, – наше горе велико. Оно не имеет краев. Только крови недоставало в нашем доме. Я не хочу видеть кровь в нашем доме…

Отец застонал. Я услышал удалявшиеся его шаги. Задвижка висела на последнем гвозде.

В моей крепости я досидел до ночи. Когда все улеглись, тетя Бобка увела меня к бабушке. Дорога нам была дальняя. Лунный свет оцепенел на неведомых кустах, на деревьях без названия… Невидимая птица издала свист и угасла, может быть, заснула… Что это за птица? Как зовут ее? Бывает ли роса по вечерам?… Где расположено созвездие Большой Медведицы? С какой стороны восходит солнце?… Мы шли по Почтовой улице. Бобка крепко держала меня за руку, чтобы я не убежал. Она была права. Я думал о побеге.

1930

Вера Инбер

* * *
Как объяснить сей парадокс?
Сам черт себе тут сломит ножку:
Случилось так, что некий фокс,
Что фокстерьер влюбился в кошку.
И нежно-приторен стал фокс,
Он пел, рыдал румынской скрипкой;
Он говорил: «У ваших ног-с
Готов я умереть с улыбкой.
Я дал бы хвост мой отрубить,
Когда бы не был он отрублен,
Чтобы поехали вы жить
Со мной в Чикаго или Дублин.
В стране, где выдумали бокс,
Ничьи б не привлекало взоры,
Что молодой шотландский фокс
Женат на кошке из Ангоры».
И кошка, женщина в летах,
Прельстясь мальчишескою страстью,
Сложила вещи впопыхах,
Бросая родину для счастья.
Среди маисовых полей
На ферме зажили супруги,
Вкушали лук и сельдерей
И обходились без прислуги.
И ровно, ровно через год
У них родился фоксокот.
* * *
Жил да был на свете еж,
Круглый и колючий,
Так что в руки не возьмешь,
Не пытайся лучше.
Забияка был тот еж,
Лез ко всякой роже;
Он на щетку был похож
И на муфту тоже.
У ежа с такой душой
Друг был закадычный,
Поросенок небольшой,
Но вполне приличный.
– Я да ты, да мы вдвоем, —
Еж кричит, бывало, —
Целый свет перевернем,
И того нам мало!
Но однажды еж вошел…
В кухне пахло тленом…
И приятеля нашел
Он уже под хреном.
Еж воскликнул, слезы лья:
– Как ужасны люди!
Лучший друг, почти свинья, —
И лежит на блюде…
С той поры стал еж скромней
(Вот так перемена!),
И боится он людей,
И боится хрена.
А теперь скажу вам все ж
По секрету, тихо:
Это вовсе был не еж —
А ежиха.
* * *
Один американский бар
Паштетом славился и виски,
Там были также и сосиски,
Но лучше всех там был омар.
Он, занимая важный пост
(На полке медную кастрюлю),
Так надоел лакею Жюлю,
Что тот плевал ему на хвост.
Лежал он год, лежал он два,
Ему меняли обстановку:
Петрушку, свеклу и морковку;
Он постарел едва-едва.
Но, доживая дни свои,
Влюбился он в свою соседку,
В одну усатую креветку,
И объяснился ей в любви.
Но в этот миг… всему конец.
Но в этот миг случилось чудо!
Жюль выложил его на блюдо,
Шепча сквозь зубы: «Вот подлец!»
И толстый лысый бегемот,
Который съел сего омара,
Был бледен, выходя из бара,
И отирал холодный пот.
* * *
Он юнга. Родина его Марсель.
Он обожает ссоры, брань и драки.
Он курит трубку, пьет крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки.
У ней такая маленькая грудь,
На ней татуированные знаки…
Но вот уходит юнга в дальний путь,
Расставшись с девушкой из Нагасаки.
Но и в ночи, когда ревет гроза,
И лежа в жаркие часы на баке,
Он вспоминает узкие глаза
И бредит девушкой из Нагасаки.
Янтарь, кораллы красные, как кровь,
И шелковую кофту цвета хаки,
И дикую, и нежную любовь
Везет он девушке из Нагасаки.
Приехал он. Спешит, едва дыша,