<…>

Я говорил все больше о литераторах и артистах, но с именем Литературки связаны и многие другие люди, ничего не писавшие, на сцене не игравшие, но которых я не могу выключить из моего рассказа.

Я упомяну моего старого друга, Моисея Сергеевича Сиркиса. Это был недоучившийся человек, не говоривший вполне грамотно ни на одном языке (об еврейском я судить не могу).

Тем не менее, Сиркис был тонкий ценитель музыки, это он сделал нас вагнерьянцами; он чувствовал живопись; его литературные идеи часто питали наши произведения. Помимо всего, это был необычайно остроумный человек. На наши похвалы он отвечал: у меня бездна вкуса и бездна в карманах. Постоянным местожительством его был Могилев – Подольск, его приезды были всегда праздником для нас. Никто его не называл по имени, прозвище его было «дядька». В один из его приездов в Одессе шла «Комедия брака» Юшкевича. Дядька сказал по этому поводу: у Вас в Одессе – комедия брака: мадам Циперович живет с г. Ицексоном, а мадам Ицексон живет с г. Рабиновичем, а вот у нас, в Могилеве, трагедия брака: у нас г. Соломончик живет с m-me Соломончик, а г. Хаймович живет с m-me Хаймович.

Он был нашим наставником в любовных похождениях, хотя про себя он говорил, что он гениальный теоретик, но плохой практик. Сам он успехом у женщин не пользовался и говорил с горечью: Женщины любят, чтобы их угощали ужинами; за это они угощают нас завтраками (от слова завтра).

Ему же принадлежало изобретение термина – котлетчицы. Так назывались девочки с Молдаванки и Пересыпи, которые попадали впервые в отдельный кабинет. Когда их спрашивали: Манечка, что вы будете есть, они отвечали: я знаю, пару свинячьих котлет и чашку шиколаду. Дальше их идеалы еще не шли. Однако, Вера Стессель, одна из красивейших и остроумнейших одесситок, тоже пришедшая с Молдаванки, – дядя был в нее безнадежно влюблен – говорила ему: Нет, дядя, я начала прямо с цыплят.

Как известно, в Одессе был мыловаренный завод Сиркиса. Когда дядьку знакомили с кем-нибудь и он произносил свое имя, его обыкновенно спрашивали: Вы… из тех Сиркисов? На что он неизменно отвечал: нет; у того Сиркиса мыловаренный завод, а у меня завод мыльных пузырей. К сожалению, эта идентичность фамилий чуть не окончилась для дядьки трагично: при последних большевиках все богатые Сиркисы уехали, и чрезвычайка арестовала дядьку как Сиркиса. Пока разобрали в чем дело, он просидел четыре месяца. Ему удалось позже пробраться в Кишинев. Где ты, старый друг? Жив ли ты еще?

Другой завсегдатай Робина, некий Коган, у которого был даже литературный псевдоним: Петр Сторицын, хотя, кажется, он ничего не писал. Мы его считали полусумасшедшим, но у него была большая едкость в суждениях и умел он зло посмеяться и над самим собой. Он сам рассказывал про себя следующий случай: однажды он всю ночь пропьянствовал с Куприным и уже на последнем этапе, часов в 8 утра, Куприн обратил на него свой мутный взгляд и спросил: «А как, собственно, ваша фамилия?» И когда тот ответил: «Коган», Куприн сокрушенно заметил: Я так и думал. Об этом эпизоде мне рассказал Камышников.

Много людей прошло через Литературку, или, по крайней мере, через ее буфет. Артисты, режиссеры, критики, причем музыкальными критиками в Одессе были почему-то всегда врачи по венерическим болезням.

Одесское Литературно-Артистическое Общество и его обитатели – я говорю обитатели, потому что многие проводили в ней чуть ли не дни и ночи напролет; я знавал членов правления, которые приходили в Литературку ежедневно часа в 3 дня, и оставались там до утра – не за страх, а за совесть и за любовь – Литературное О-во подчас и одесской экспансивностью и бумом проявляло свою деятельность, но за этой шумихой оно совершало большую культурную работу. Не мало писателей считало наше Общество своей литературной колыбелью. Незачем говорить, что с окончательным воцарением большевиков, Литературка была растоптана, разгромлена и распущена. Но те, кто когда-то приходили туда – выступать или послушать других, или просто поболтать, почитать газету, поужинать, посплетничать, поиграть в карты никогда не забудут той дружеской уютной атмосферы, без которой трудно было жить, однажды привыкнув к ней.