Жаль, ничего больше увидать не довелось. Подсмыкнул Ангел Силы кончик своей хламиды, разжал я от неожиданности пальцы, сорвался и полетел сперва, как птица ловчая, вниз головой, а после дикой перекувыркой, как дранный кошак, с высокой ветки. Через невесть какое время вонзился темечком, правда, не в землю – в студёну морску воду. Тем только и спасся, что до берега недалече было.

За отцом же за Авелем продолжил соглядать я и дальше, после того как он с гор наднебесных вернулся. А не было его в тюремной келье, по моему счёту, ровно полсуток, то бишь двенадцать часов. Правда, никто из монастырских того не заметил. Кто спал, кто молился, кто размышлениям предавался. И теперь, четверть века спустя, в Спасо-Евфимьевом монастыре, стало явным то, чего так боялся отец Авель и чего не мог или не желал предусмотреть Angelos Potestates…»

Дальше следовала ещё одна острая и вряд ли каноническая картина. Её Тихон Ильич только начинал видеть краешком, когда, внезапно ощутив резкую, почти смертельную усталость, «Хроники» церковного шпиона отложил. Но уже вскоре – словно кто посторонний заставил – стал читать дальше:

«…там же, в Соловках, узнал я то запретное, о чём говорил сам с собой отец Авель, возвернувшись с ледяных высей. А говорил он, скрежеща зубами, про то, что было на Руси два ига, монгольское и польское.

– А третье, оно ещё только наступает! Да вот беда: будет ещё и четвёртое, наихудшее! – вскрикивал гневно старец в тюремной келье.

Никогда не видал я отца Авеля во злобе, испугался, утратил внимание и записывать за ним перестал, страшась третьего ига и четвёртого. Чем заслужил нагоняй от церковного начальства. Другой ухляк соглядать и записывать за отцом Авелем был приставлен. Правда, через недолгое время убрали его: соглядать за человеком – не галок ловить! Гнусно любопытен до отхожих мест оказался новый соглядатай. А отец Авель – слава Богу, в страшные подвалы Корёжной башни не попавший – продолжал ужасать меня неистовством и восхищать полнотой духа.

Тут, однако, дошло – через другого соглядатая – про третье и четвёртое иго до Петербурга. Особливо не понравилось в столице иго третье, «жидовское». Были восприняты слова эти некоторыми иерархами и высокими чинами как поклёп на Святую Библию и Богоизбранный народ Израильский. Мне и самому неприятно было. С досадой произносил про Богоизбранный народ злые слова и отец Авель. Да не мог себе врать, не желал услышанное искажать. Почему всегда и прибавлял:

– Во всех народах суть два колера: чёрный и белый. Одним колером – царь Ирод вымазан. Другим – Иоиль с Ярёмой крашены…

Вскорости изошёл из Петербурга негласный указ: монаху Авелю впредь про третье и четвёртое иго молчать в портянку! А не прикусит язык – самому Авелю навек замолкнуть. Тут смозговал я: надобно отца Авеля спасать! Довольно за ним шпионить. Придётся на собственный страх и риск перебороть тех, кто хотел его до обозначенного срока в могилу спровадить. Первей всего надо было обмануть начальство слухом: не Авель про третье иго и четвёртое говорил! Некий беспоповец глупость отчебучил.

Но то было лишь начало дела. Продолжать его скрытно и тонко следовало.

Был у меня в Петербурге покровитель. Человек строгий и влияние немалое имевший. Оказал я в некие годы ему услугу амурную, незабываемую. И задумал я через него передать: если со старцем что случится, то – по монахову же предсказанию – в государстве Российском страшному сотрясению земли быть. А услышал Авель о том якобы на небе. Послал я секретную цидулку в Питер – и вскорости как рукой сняло с отца Авеля угрозу смертельную. Кто был тот покровитель, упоминать не стану. Безымянным помощником в Авелевых делах пусть останется. А не то худо человеку тому и роду его – а он не духовного звания был – придётся. Сила неслыханная и яд аспида за третьим игом!»