– Ты есть раб запаха, Скородумчик.

– Это почему это?

– Ароматерапией, сам того не ведая, лечить свой обморок пробуешь. От запаха – до небес взлетаешь. Вижу, нравится тебе запах бирозы.

– А у вас тут, Алесь Петрович, ещё малиной пахнет.

– То не варенье, мой друг. То свежеспиленная акация малиной пахнет. А горчинку сладковатую учуял? Старую вишню вчера спилил я.

– Мне запах извести сильней всего нравится.

– Он тоже лечит. Приходи чаще. Младшеклассникам правильней дышать надо…

После первого настоящего обморока – темень в глазах и головокружения были не в счёт – Досифея Павловна забеспокоилась. Но беспокоилась бестолково и, как почудилось Тише, напоказ.

– Телеграфную птицу одни только больные видеть могут, – бубнила в ответ баба Доза, когда он пытался рассказать про необычную птицу, выломившуюся из обморока.

– Это был сокол, ба, только здоровенный, как столб.

– Ври больше! Мало мне с Корнеем мучений – ты ещё добавляешь. Лечи тебя тут теперь! Маманьку б твою сперва кто вылечил. А уж потом за сыночка взялся. Чего угрюмишься? Не тебя попрекаю! Маманьку твою непутёвую. А ты… Что с тебя возьмёшь? Сказано, Авелёнок, и всё тут.

Баба Доза продолжала звать братьев Каин и Авель. Звала в сердцах, выпрямившись во весь свой баскетбольный рост, встряхивая не по возрасту остриженной золото-пшеничной копной волос. Правда, звала нечасто. Но всё равно имена эти, как чудилось мнительному Тише, вмешивались в его собственное и в Корнеево житьё-бытьё, делали их другими, без всякой необходимости связывали бьющей током электрической проводкой с чужой, давно растёртой в порошок жизнью.

Корнеюшка, тот бабку за новое имя жутко гнобил, даже грозил ей:

– Раз я Каин, значит, безобразить буду. А тебя, баба Доза, до родимчика доведу!

– Дурацюня! Родимчик только у рожениц бывает. А я баба старая, никудышная.

– Всё равно – до родимчика! – растягивал лиловыми губами покорившее его слово Каин. – Из головы что-нибудь эдакое родишь! Или собаку новую заведу и на тебя напущу. Старая-то наша собака куда-то сгинула. Так я новую на тебя науськаю!

Каиновы наскоки были жёсткими, ранящими. Однако Досифея Павловна смиренно их сносила, не хотела в этих унижениях никому признаться и на людях Каина всегда выгораживала. А вот Тишу при посторонних защищала редко. Причём, не защитив, возвращаясь домой, громко ему же и выговаривала:

– И откуда только ты правильный такой взялся! Тебе б раньше на пятьдесят годков родиться – тогда правильных страх как любили! Новым человеком тебя нарекли б. А сейчас кому ты, блаженненький, с белькотнёй своей нужен? Погляди на себя – трухля-трухлёй!

После таких бабкиных слов Тихон бежал в дом и разглядывал себя в зеркало: никакой трухлёй он не был, обманывала бабка! Мышцы твёрдые, щёки не обвисли, лицо без прыщей и рост подходящий. Конечно, не такой, как у Корнеюшки, но как говорили учителя – «выше среднего»!

Возвращаясь в сад, он слышал, как Досифея Павловна продолжает жаловаться на него кустам и деревьям:

– …жили мы с Корнеюшкой, не тужили, и никто нам чистотой своей глаза не колол. Ишь, собаку старую он жалеет! А она, собака эта, Корнеюшку одного разу чуть в шматки не порвала. Да что я вру! Чуть до смерти бедолагу не загрызла. За это самое её на живодёрню, видать, и взяли…

Когда бабку уж совсем доводил до белого каления, тыкал в неё пальцем и обещал, как ту собаку, свести на живодёрню брат Корнеюшка, – Досифея Павловна начинала плакать. А потом снова и снова рассказывала жалевшему её Тише историю рясофорного монаха Досифея. Слушал её Тиша, раскрыв рот.