Внезапно Каин братёнка отпустил, начал жалобиться на собственную жёнку, снизил голос до шёпота, в голосе – мольба, даже слёзы. И сразу – напоказ, визгливо – стал хвалить жену Авелеву, которую видел издалека вместе с братом на какой-то выставке, совсем недавно. Каин сказал:

– Там, на выставке, я и понял: хватит нам друг на друга дуться, пора свидеться! Я тебе даже фотку принёс. Не современную фотку, старую. На, смотри! Небось учтруд зловонючий тебе не раз и не два вспоминался? Это ведь я первый его «учтруд» прозвал. Фотка – тебе на память! Правда, на ней в гробу твой учтруд. И не шибко свежо выглядит: тухло-поганенько даже. А все одно лыбится. Вот снова и встретились: два сапога – пара, лох и лошара! – стал опять покрикивать Каин. – Хотя нет. Не отдам фотографию. Нравится мне, когда мёртвые улыбаются. А вот лучше скажи: портсигар прадедов и всё, что в нём было, после того как я бабу Дозу по голове прутом треснул, ты куда, гад, упрятал?

– Я вообще забыл про него.

– Золото не забудешь. Если сбрехал – все одно тебя достану, – рыкнул на прощание Каин.

– Зачем так сердишься, братка?

– Не знаю зачем, а только смотри мне! Мы с тобой и всего-то – единоутробные! Что дрожишь, как заяц? Ну?!

Тут, прямо посреди собственного крика, Корнеюшке припомнился совсем другой заяц. Линяющий: наполовину рыжий, наполовину серый. Тот заяц ему когда-то целых два дня изгадил. Зайца подарили бабе Дозе её же баскетболистки, где-то что-то там выигравшие. Баба сдуру припёрла косого домой: братьев порадовать. Заяц был тощеватый, мокрый, вообще какой-то обделавшийся. Ещё и в отвратных неровных пятнах. Корнеюшка тут же решил: жить такому зайцу на свете незачем!

– Сказнить заразу – и всё!

На следующий день он поймал косого под столом у бабы Дозы, отнёс в сарай, стал обдумывать способ казни. А чтоб заяц не сбежал, опустил его в здоровенный пустой бидон из-под керосина. Прикрыв бидон крышкой, пошёл в дом за ящиком для посылок. В ящик, лучше и не придумать! Подержать там, потом придушить слегка, но не до конца, а так, до потери писка, – лихорадочно размышлял Каин, – и послать кому-то по почте. «Дорогая тётя Хая, вам посылка из Шанхая!» Ещё лучше наказать кому-то из пацанов посылочку Тишке доставить. В собственные руки. Мол, из Воронежу! А на крышке приписать: «Трусливому Тишке – от матери и братишки…»

Ящик фруктовый, ящик крепкий, пылившийся у бабы Дозы под кроватью, был всем хорош, даже дырочки для притока воздуха в нём были. Вот только из перевёрнутой крышки торчали искривившиеся гвозди…

Пока выравнивал гвозди, прошло полчаса. Вернувшись в сарай, не увидел ни бидона, ни зайца. Оглядевшись – заметил на антресолях Тишку. В руках у того слабо трепыхалось что-то, замотанное в бабий платок. Но кончик-то заячья уха из-под платка нагло выставлялся! Такой наглёж был даже хуже, чем если б Тишка держал обделавшегося зайца на виду.

Слабый керосиновый запах витал в сарае, прыгающая колкая злость заполоняла Корнеюшку.

– Тишка, рахит, слезай! – заревел он ломающимся голосом.

– Заяц не твой, зачем в бидон сунул? Он от паров керосиновых чуть не задохся.

– Всё равно изведу его. Сгорит он у меня в керосине! Или – захлебнётся. Вишь, ухом шевелит, свалить, паскуда, хочет. Слезай, Тишка. Или я сам к тебе залезу.

Баба Доза, вернувшаяся с двумя полными базарными кошёлками, застала их уже внизу. Братья катались по захламлённому сарайному полу, кусались, царапались. В косых лучах, вдруг пробившихся сразу сквозь все щели, летал мелкий сор. Корнеюшка всё время был наверху, Тишка извивался под ним, как уж. Ни слова не говоря, Досифея Павловна отловила зайца и, крепко ухватив за уши, отнесла к одной из своих бывших учениц, тоже баскетболистке, и на думку Корнея, настоящей дылде…