. «Во всех отвоеванных деревнях, – продолжает свой рассказ капитан 1 августа, – население показалось [ему – Н.Н.] абсолютно равнодушным [к своей судьбе – Н.Н.] … Они остаются у себя дома, когда идет битва, и отправляются работать в поле, когда военные действия удаляются от них. Я видел, как две крестьянки невозмутимо трудились в нескольких шагах от двух русских, убитых менее часа назад»[123]. По свидетельству французского капитана, крестьяне были вынуждены жить в тяжелейших условиях и «озабочены исключительно тем, чтобы спасти от безжалостных реквизиций последний кур, последнюю свинью и старую лошадь, которые у него еще остались. За три года Киев переходил из рук в руки восемнадцать раз. В темной душе пахаря живет одна страсть: ненависть к солдату, будь он солдатом армии Ленина, Петлюры, Деникина или Пилсудского. Одни и те же деревни восставали против каждой из этих группировок. В глуши одних и тех же лесов были замучены и убиты одинокие большевики, поляки, украинцы и русские»[124]. С большим огорчением, близким к презрению, в своем военном дневнике де Голль описывал состояние польской армии в тот момент, когда военные действия были перенесены на национальную территорию Польши и, казалось бы, населению следовало еще сильнее сплотиться для отпора врагу: «поляки бегут», «генералы обескуражены», «нет порядка в войсках»[125], часты случаи мародерства и отказа выполнять распоряжения. Де Голль отмечал и удручающее состояние средств связи у польской армии: военные использовали устаревшие приемы передачи сообщений по печатному телеграфу, по телефону или через устные приказы. Де Голль удивлялся, что у поляков не существовало новой на тот момент, быстрой и четкой техники – радиотелеграфа (T.S.F.)[126]. Запись военного дневника капитана за 14 августа, накануне решающей битвы на Висле, гласила: «Все сложно: ни телефона, ни беспроволочного телеграфа, ни оптических приборов»[127]. Де Голль также жаловался на крайне низкую организацию доставки продовольствия в армию: «вопрос об ужине даже не встает», – написал он 1 августа.

Критикуя общие методы функционирования и управления польской армией, де Голль одновременно искренне восхищался личными качествами польских солдат и офицеров, а их готовность пожертвовать своей жизнью во имя родины рождала у капитана чувство глубокого уважения. Он с большим одобрением отмечал выносливость, боевой настрой и скорость передвижения в пешем строю солдат польской армии.

В какой-то момент де Голль почувствовал, что по мере приближения советских войск к столице появились «поразительные перемены» в настроениях и моральном состоянии польского населения. Он увидел другую Польшу: «Когда я оставил Варшаву, – писал французский офицер о весне 1920 г., – она была пьяна от триумфа, а столичная жизнь полна развлечений и наполнена радостным ожиданием скорой победы». Теперь же, когда существованию их страны грозила смертельная опасность, «люди всех сословий и возрастов встали под знамена». Повсюду служили торжественные мессы, чтобы призвать Бога помочь в борьбе против «безбожников» – большевиков и, возможно, против лютеран, «если пруссаки захотят воспользоваться тяжелым положением Польши и ударить в тыл»[128]. В своем военном дневнике за 30 июля он с удовлетворением отметил: «наконец-то чувство наступления возродилось в рядах наших союзников [Польши – Н.Н.]! А с ним возродились авторитет командиров и дисциплина солдат. И вовремя! Войска сражались, постоянно отступая, в течение шести недель: личный состав сократился до минимума, уныние давит на сердца и омрачает сознание, усталость и лишения тяготят измученные тела. Но вот, от военного руководства до солдата – все воспрянули духом. Командование, ранее охваченное оцепенением, вновь овладело собой: у него вновь пробудилась воля к победе, и тут же подкрепления, боеприпасы и провиант появились в войсках. Порядок проник в умы и в ряды бойцов, в сердце солдата вернулось доверие, а на его уста – песня»