. И там есть одна сцена (правда, вся ее ментальность пронизана такими легкими, поверхностными, парижскими, левыми модами), где носитель просвещения в кружке, который похож на кружки политграмоты России 1917–1918 годов, объясняет людям, слушающим его очень внимательно, как устроен мир, чтобы они понимали этот мир и чтобы они боролись в нем, добивались своих прав и так далее. Он говорит: «В мире есть богатые и бедные. Почему в мире есть бедные? Потому, что есть богатые, если бы не было богатых, то не было бы и бедных». Вот это одна из схем, которая упрощает мир, то есть мир-то остается сложным, но он упрощается в некотором способе переживания мира, иллюзорно упрощается, вызывая эффект уважения к себе у тех, кто поддается какой-то идеологической схеме, и одновременно избавляет их от необходимости ломать себе голову, трудиться. Те массы, или люмпен-пролетариат, о котором я говорил, представляют собой сложную проблему в XX веке именно потому, что эти массы и есть та совокупность людей, которая охватывается такого рода идеологическими схемами, которые становятся способом переживания, способом нахождения тождества с самим собой, то есть удовлетворения своих требований к самому себе, и превращают их в весьма однородную массу, объединенную именно и прежде всего только такими идеологическими схемами.

Почему в связи с этим речь идет о массовом обществе? По самой простой причине – имеется в виду не просто большое количество людей, имеется в виду большое количество людей, которые не связаны между собой, не имеют особых характеристик, помимо вот такого «клея», связующего клея представлений, с одной стороны, упрощающих мир и, с другой стороны, удовлетворяющих этих людей. Ведь раньше, в условиях существования традиционных социальных структур, люди узнавали себя прежде всего по длительности своего происхождения, то есть по тому, что они вели себя от таких-то предков. Социальные деления были довольно жесткими и неподвижными: трудно было из крестьянского состояния перейти в буржуазное состояние или из рабочего состояния перейти в состояние интеллигента и так далее. Это – традиционные общества, в которых массовые объединения людей есть такие, которые объединены связями, идущими из традиции, освященными веками и так далее. А в XX веке множество выбито из традиционных связей и тем самым, казалось бы, обречено на одиночество, но, будучи выбитыми из традиционных ячеек, они при этом объединены идеологическими механизмами. Это люди как бы без рода и племени, и в то же время это весьма значительная социальная сила, потому что, как вы знаете, всякие представления, а тем более массовые представления имеют инерцию и силу, сопоставимые со стихийными явлениями природы: землетрясениями, затмениями и так далее, ветрами, бурями, чем угодно.

Тем самым я говорю, что ситуация современного человека, который захотел бы открыть глаза на мир и сориентироваться в нем, то есть захотел бы думать свои мысли, а не чужие, быть моральным не потому, что нужно следовать каким-то стандартам, а потому, что это имманентно вытекает из законов его личного бытия и души, и так далее, – современная ситуация есть экзистенциально, то есть с точки зрения проблем каждого человека, очень сложная ситуация, интенсивная ситуация. И конечно, тогда человек, ищущий порядка, рациональности, а не таких упрощающих схем, о которых я говорил, должен обращаться к тому, что есть в традиции, в культурной, философской традиции. Вот он возьмет, скажем, книги или идеи Декарта, Канта, Гегеля в надежде, что они помогут ему сориентироваться, и окажется, что такой ориентации они не смогут ему дать, потому что они не содержат в себе ответа на ряд вопросов и проблем, родившихся в результате современного развития. Тем самым я ввожу тему, связанную с темой ситуации современности: тему того, что мы имеем в философском смысле слова в той ситуации, которую я описал.