– Мне вот интересно…

– Хочешь услышать историю про лепешку, – кивнул он.

– Э-э… чего?

Дядя Орвилл повернул левую руку ладонью кверху, поднял над ней правую и медленно соединил их:

– В лепешку.

Стыдно признаться, но ему удалось всецело завладеть моим вниманием.

Дядя отхлебнул чаю со льдом и пожал плечами:

– Был у меня ученик, у которого на втором прыжке с вытяжным фалом парашют не раскрылся. Будь парнишка в свободном падении – сразу в лепешку. Но ему повезло: фал послужил отличной страховкой. Когда трос весь размотался – пф-ф-ф! – он на нем повис. Так и летел за самолетом на привязи. Вообще-то, немножко смахивает на водные лыжи, только, как ты понимаешь, в небе.

Водные лыжи в небе. Нарочно не придумаешь.

– Похоже, это небезопасно, – заметил я.

– Так и есть. Еле втянули его обратно вдевятером. Парень был в шоке, провел не одну неделю в больнице, спина так и не восстановилась. Он пытался с нами судиться, но перед началом тренировок ученики в письменном виде отказываются от претензий в случае чего, так что дело быстро развалилось.

На другом конце стола все еще продолжалось обсуждение футбольного стиля «Медведей», тогда как на нашем ненадолго повисла пауза. А потом…

– Иногда я от этого просыпаюсь посреди ночи, – сказал дядя Орвилл.

– Все чуть не закончилось хуже некуда.

– Ну да, конечно… но кроме того…

– Что?

– Да ничего, – ответил дядя. – Только вот иногда мне снится, что я на месте того паренька. Болтаюсь в километре над землей, намертво вцепившись в фал.

И я понял, совсем как у нас в школе.

Намертво вцепившись в рюкзак, я лавирую в школьном коридоре среди клубящейся толпы.

– Я решил вернуть в обращение duh[12], – говорит Алан, вручая мне буррито.

Завтрак в семье Оукмен обычно составляют новинки из области переработки льняного семени – какая-нибудь бурда, которую папа тестирует на нашей семейке лабораторных мышей, прежде чем официально включить в рабочее меню. Поэтому с утра желудок у меня чаще всего бурчит, как гризли, когда я наконец получаю сообщение от Алана: «Срочный прием заказов, йо! Буррито или бутер?»

– В каком смысле ты вернешь в обращение duh? – спрашивает Вэл.

Алан, ясное дело, сразу лезет в бутылку:

– Что тут непонятного?

На что Вэл возражает:

– Нельзя вернуть в оборот слово, которое никогда не было в ходу.

– Я тебя умоляю, Вэл, – драматично вздыхает Алан. – Duh очень даже было в ходу.

Традиция родилась с первого же года старшей школы: мы встречались у дверей и вместе шли в другой конец здания, где незанятые металлические шкафчики образуют своего рода закуток, который мы прозвали альковом. Там мы втроем усаживались на пол спиной к стене, вытягивали ноги, едва не задевая пробегающих мимо школьников, и возбужденно спорили о том, кто с кем, кто что сказал или сделал, или не сказал и не сделал, или, «господи боже, представляете», что случилось или не случилось, «ну просто смешно», или «ужасно», или «нечестно», или «скучно».

В алькове нас обычно наполняла уверенность, что здесь и сейчас мы проживаем лучшие дни нашей жизни.

– Ладно, – говорит Вэл, пока мы скидываем рюкзаки и располагаемся на полу. – Если ты решил возродить duh, то я верну «клево».

– Телеграмма-молния, – откликается Алан, – «клево» никогда не выходило из употребления.

– Сам факт, что ты упомянул телеграмму-молнию, лишает тебя права рассуждать, что в ходу, а что нет.

Я жую буррито, уставившись невидящим взглядом в бушующую поодаль толпу школьников и радуясь бессмысленной болтовне Алана и Вэл. Благодаря ей сохраняется иллюзия привычной жизни, и даже если это только иллюзия, она хотя бы отвлекает от «скелета в шкафу»: как наши пути разошлись на вечеринке у Лонгмайров два дня назад, о чем мы с тех пор ни разу не упомянули.