– Каждая песня – это личное. – Теперь Пэриш прижал записную книжку к груди. – Большинство моих текстов исходит из настроения песни, а не из ее темы. Я придумываю сюжет, вписываю себя в него. Это я называю теневым методом. – Тут голос у него стал глухим, будто пробивался из-под маски. – Но иногда… иногда у меня появляются совсем другие песни, которых я сам от себя не ждал. Еще более личные. И это как бы теневой метод. Простите, я не… – Он потряс головой, посмотрел на мистера Таттла, а потом на класс с таким видом, словно вообще забыл, что мы здесь: – Извините.

И свалил – просто вышел в дверь, по пути обронив какую-то бумажку из записной книжки. Не припомню другого случая, когда приглашенный лектор взял и ушел прямо посреди урока.

– Видимо, не смог раскрыть свою мысль, – заявил кто-то, и все рассмеялись с явным облегчением, что привычный порядок восстановлен.

Мистер Таттл приказал нам открыть Стейнбека, и смех уступил место картинам пыльных бурь, пьянства и стертых шин по пути на Запад, где неизменно пышные молочно-белые груди сельской Америки терпеливо ожидали нашего прибытия.

Когда урок закончился, я задержался в классе, пока все не вышли, и подобрал оброненную Пэришем бумажку. Быстро спрятав ее в карман, я отправился в ближайший туалет и заперся там в кабинке.

Это была фотография: обычный портрет молодого человека, который смотрел слегка мимо камеры и не столько улыбался, сколько держал улыбку про себя. На оборотной стороне я обнаружил надпись: «Свет слишком ярок. С любовью, Э.». Вечером я обшарил весь Интернет на предмет этой фразы (совершенно невнятной), а также досконально изучил страницу Понтия Пилота на Фейсбуке в поисках молодого человека с фотографии, но впустую. Фраза казалась смутно знакомой, и сначала я решил, что она связана с «солнечным методом», о котором говорил Пэриш, но нет. Суть была в другом, просто я не мог ее ухватить.

Так всегда и выходит с моими странными увлечениями.

Джейк Лонгмайр возвращается из туалета.

– Ну чё, – говорит он, и его «ну чё» означает, что весь мир прямо-таки извертелся в ожидании его возвращения. – Я забыл, о чем мы тут говорили.

– О том, какая шняга эта группа Wilco, – подсказывает Алан.

– Полегче, бро, – замечает Джейк. – Гордость Чикаго требует уважения.

– Не дождутся.

Я сижу в углу храма еды и напитков и допиваю пятую бутылку «Урагана» (номер четвертый прошел как по маслу). Здесь собралась куча людей, все разговаривают и смеются, но каждый посматривает на Джейка. Он словно солнце, вокруг которого вращается небесный свод с россыпью мелких звездочек.

Алан курит траву. Понятия не имею, откуда она взялась.

– Я просто не врубаюсь, почему все так тащатся от Твиди, – продолжает Алан. – Чувак вообще не умеет петь.

Джейк допивает пиво из банки, сминает ее в ладони, а другой рукой одновременно берет следующую банку.

– А что, по-твоему, Ван Моррисон умеет? Или Джим Моррисон? Их главная фишка в уникальности. Или взять вот этого хрена, – Джейк указывает на мою футболку, – Боуи. Думаешь, он умеет петь?

Большой глоток. «Ураган», не подведи!

– Чё это у тебя? – спрашивает Джейк про мою бутылку.

– «Ураган». – Еще глоток, а потом: – Вкуснота.

– А, точно, бабский коктейль. – Джейк издает отрывистый хохоток. – Похоже, Алан на тебе изрядно потоптался, бро.

Прежде чем Алан успевает выкинуть допитую банку, Джей поднимает свое «Ледяное крепкое» в знак приветствия, и Алан делает вид, что все в порядке, а я уже готов отменить прежнее решение никому не затыкать рот кулаком, и мало того, желаю принять декрет, запрещающий наглым гомофобам владеть такими офигенно шикарными кухнями.