– Ты прямо скажи, чего от меня хочешь? Чем помочь-то?

– Не ходите на карусель, Лев Давидыч! Уснете и в том мире – настоящем! – проснетесь живой! И весь мир будет – живой!

– Э, брат. Этак я упырем стану. Какой тебе с того толк?

– Не станете! Вот честное слово.

– Кабы это от тебя зависело… – усмехнулся Майнц. Поднялся. – Прости.

– Да вы же тянете за собой всех! Всех нас – целый мир…

– А говоришь – ученый. Сам подумай, какую ерунду несешь.

Майнц стал подниматься по лестнице. Поплелся следом Алёшка – теперь он был похож на обыкновенного непокойника: взгляд потух, руки повисли плетьми, спина крючком. В машинном Майнц краем уха прислушался к звуку турбин – хорош ли? Коридорами, другой лестницей выбрались этажом выше. Вышли во двор. Тут трудилась ремонтная бригада непокойников, да еще одна занималась разгрузкой торфа. У ворот важно расхаживали карлы.

Завершился безумный этот день. Болела спина, ударенная щупальцем карлы. Ныли уставшие ноги.

– Ну, значит, управились, – радостно сказал Майнц. – Тебе, Алексей, надо бы с бригадиром поговорить. Он скумекает, как тебя обратно в Подземь отправить. Там доктора, они и не такое лечили.

Не без зависти смотрел Майнц на Алёшку. Вот ведь: совершенный безумец. Зато – живой. Не ждать ему карусели от месяца к месяцу. Не тянуть пустое непокойницкое бытьё, обслуживая жизнь Подземи.

Ржавая металлическая морда с пятном красной облупившейся краски появилась буквально ниоткуда. Нависла над Майнцем, обдавая густым солярным запахом.

Был это тот самый карла, в которого бросил утром камень Алёшка. Скверное дело: карла этот помнил еще Майнца. И намеревался свершить правосудие.

Майнц усмехнулся. Как мог выпрямил спину, задрал подбородок, глаза открыл широко, чтобы видеть все сколько можно точнее. А что? Последней жизни зачерпнуть, прежде чем сгинуть упырем.

Вжжжжжжжжих!

Засвистело щупальце, летя к Майнцеву хребту. Но поймало отчего-то Алёшку, который в последний самый момент прыгнул наперерез. Живым своим телом спасая мертвого Майнца.

Зазвенели ложками, выскребая из мисок пустую, зато горячую баланду. Майнц ел, да все зыркал вокруг, выхватывая короткими кадрами знакомые непокойницкие лица. До ужина успел подойти к бригадиру Птаху, который посмеялся только над Майнцевыми страхами угодить в станционные навечно.

Все, выходит, по-прежнему.

Пришел новый этап, набилось буратин как бревен в сарай. Глаза у всех ошалелые от электры, движения рваные, дерганые. Ничего, пройдет.

Освоятся.

И в непокойниках прожить можно.

Майнц спрятал ложку за пазуху. Взял шапку с лавки. Пошел прочь. Шумела, гудела мертвяковская толпа, окутывая знакомым уютным теплом.

Сейчас надо было идти в карусельную, где разденут Майнца, укрепят на специальном вертикальном столе, подведя электроды по всему телу. Станут раскручивать, как в центрифуге, все быстрее, быстрее. В движении зарядится электра в его крови, и еще месяц станет он жить по-прежнему.

Только ох как же тошно после карусели-то. Никогда не чувствуешь себя более мертвым, как после дьявольской этой игрушки. И никогда не бываешь менее человеком. Кажется, все стерла, что могла. Ан нет, всякий раз обнаруживал Майнц после карусели новые слепые пятна в своей памяти. Что забудет он в этот раз? Алёшку?

Майнц невольно стал перебирать в памяти буратиновы безумные слова. Отчего-то знал наверное: после карусели не вспомнит уже ни слов этих, ни дня сегодняшнего.

Следовало признать: байка у Алёшки получилась складная, хоть сейчас в книжку. И байка эта, как ни крути, Майнца как будто поднимала надо всем, делала его фигурой исключительной. Ведь что выходило-то? Весь этот мир, пусть мрачный, мертвый, бессмысленный, с этой бесконечной зимой – всю эту жестокую правду создал он, Майнц. Одной силой своего разума.