– Правильный перевод: я сомневаюсь, значит, я есть. К тому же, задолго до Декарта Блаженный Августин сказал: «Если я ошибаюсь, я существую. Ибо кто не существует, тот не может и обманываться».

– Так что там с господином Покровским, Ваша светлость? – хулигански перебил Веру Матвей Макарович. Всё равно его никто не слышит. Когда ещё такое себе позволишь?! Любопытство разбирало.

Вера Игнатьевна, бороздящая палату, резко остановилась, оглянулась. Встряхнула головой. Посмотрела на Белозерского:

– Я не развлекалась с господином Покровским в том смысле, который так интересует тебя. Сосредоточься на других твоих желаниях. Ты хотел трепанацию и операцию на мозге? Ты её получил. Завтра мы оперируем пациента Громова.

– Какого дьявола?! – возмутился Матвей Макарович.

– Ты же была против, – удивился Александр Николаевич.

Вера Игнатьевна выразительно кивнула на того неподвижного Матвея Макаровича, лишь изредка моргавшего на койке.

– Вы, ординатор Белозерский, не проморгали ли один небезынтересный факт? Обстоятельства изменились.

– Но всё правое полушарие…

– Значит, ты живёшь мечтами и воображением? Или ты живёшь только мечтами и воображением? – ядовито метнула в него Вера. – Вот! – серьёзно указала она на койку. – Вот – дело! Конкретное дело.

Вера Игнатьевна направилась к выходу из палаты. Белозерский торопливо засеменил за ней. Матвей Макарович поглядел на того (он никак не мог придумать, как бы обозначить себя, если теперь у него вроде как совершеннейшее раздвоение, которого он, впрочем, не чувствует; он не понимает того, как тело, потому как он сам есть и тело, и дух; но отчего-то именно того все воспринимают как Матвея Макаровича Громова, а его самоё никто не видит и не слышит), затем сделал несколько шагов, прислушался. Тихо. Никакого состава не слыхать. Значит, можно недалеко отойти.

– Погодите, ядрён батон, лезть ко мне в голову, будто в ящик с инструментами. Хрясь ножом по башке – и в мертвецкую?! Ну уж хрен вам!

Матвей Макарович решительно рванул за докторами.

В сестринской – тоже нарядной, свеженькой, как и вся клиника после реконструкции, – Матрёна Ивановна поила чаем Алёну Степановну. Георгий сидел здесь же, под столом потирая культи: ныли немилосердно.

– Что с ним такое, Матрёна Ивановна? Почему? Матвей-то здоровый, каких поискать!

– Это по-разному бывает, милая, – приговаривала Матрёна. – Жив-здоров человек. А через мгновение: если не мёртв, так калека! Неизвестно ещё, что хуже.

Георгий исподтишка бросил на Матрёну хмурый взгляд. Она виновато улыбнулась. Да что ж это, действительно! Тут жена Громова, а она про калеку, что хуже мертвеца! Успокоила, нечего сказать! Это всё переутомление с этими новыми делами. Столько всего, голова кругом! А персонала и прежде не хватало, теперь куда уж! Ещё и девчонку эту – Бельцеву – Вера навесила. Ладно, девчонка сообразительная, некапризная. Надо срочно исправлять ситуацию, у жены Матвея Макаровича лицо перекосилось.

– Так бывает и наоборот. Вот только всё плохо было, хуже некуда, а глядишь – уже и хорошо, так что лучше и не бывает! – протараторила Матрёна. – Молиться надо! Молиться и…

В сестринскую вошла Вера Игнатьевна со своим неотлучным щенком Белозерским, и Матрёне Ивановне полегчало.

– Вот и Вера Игнатьевна пришла. Вот они доктора, а она и вовсе профессор. Сейчас всё тебе разъяснят!

– Ваш муж – человек с воображением? – спросила Вера Игнатьевна, ничего не разъясняя и отмахнувшись от Матрёны.

Алёна Степановна смотрела на Веру Игнатьевну, как на жирафа. Княгиня Данзайр уже сменила женское платье на мужской костюм. Алёне Степановне это было непривычно, в отличие от персонала клиники. Вера, приняв оторопь супруги пациента за непонимание, чуть нахмурилась с досады и расшифровала: