– Да, Борь, тут ему, засранцу, пожалуй, и возразить-то нечего. А что? Смогут ведь черти. Почему нет?

– Вот то-то и оно, что все они теперь могут. Все. Да нечего нам теперь фактически им противопоставить. Вот это-то мне и обидно, Михалыч. До соплей обидно. Получается, что мы теперь как натуральные клоуны – скачем перед ними, пупок рвем, а сделать толком ничего не можем. – Спустив пар, Кудряшов сплюнул и насупился. И, приотстав, содрав с кудлатой крутолобой головы черную формовку из нутрии, понуро поплелся сзади, след в след. Но на долгое время его не хватило. Уже через пару минут опять завелся, заворчал с раздражением: – И на кой ляд, спрашивается, нас вообще сюда забросили. Ни одного брэка[12] за полдня не видели. И это по первотропу. Как будто у нас своих дел в районе не хватает. Это, как в поговорке, получается: «Жену отдам дяде, а сам пойду к бляди». Дурь какая-то… Да хоть бы в этот раз командировку вовремя оплатили. А то опять зажмут. Опять скажут, что на статье ни шиша нет. И крутись, как хочешь. Я уже заманался за свой счет по всему краю мотаться. Светка уже поедом ест.

– Ладно, Боря, не зуди. Завязывай. Не пеки блины на шиле. – Назаров остановился. Неторопливо осмотрел в бинокль крутой склон лежащей за глубоким распадком соседней сопки. – И хватит уже друг другу пятки топтать. Давай-ка разделимся. Так больше толку будет… Видишь, там, за марью, крутой взлобочек?

– Ну… вижу. Вроде бы… Это где подрост березовый?

– Да. Точно. Большая белая залысина. Вот там и сходимся. Ты, давай, сейчас по кромочке у подножия тяни потихоньку, а я здесь, по увалу, пойду. Понял?

– Добро. Ты только, Михалыч, подожди, пока я вниз спущусь. Я тебе отмашку дам, и потом одновременно потянем, чтобы не пришлось мне за тобой, высунув язык, гоняться.

– Ну, естественно, Боря. Естественно. Подожду, конечно.

Оставшись в одиночестве, Назаров вздохнул с облегчением: «Боря, конечно, мужик, что надо, но порой его нытье до самых печенок пробирает. Так бы и обложил при случае хорошим матюжком. Так ведь нельзя – обидится. Будет потом сутками буку из себя строить да молча, исподлобья косяки бросать. А это только делу помеха».

Спустил с плеча «СКС», повесил на ветку. Машинально, по привычке, полез в карман, но, вспомнив, что с куревом завязал, чертыхнулся в голос: «Вот же, ё моё, уже третий месяц, как бросил, а до сих пор все тянет и тянет. Все сосет и сосет, зараза. Прямо уши пухнут. И когда уже отпустит окончательно? Мученье, да и только».

Стылым колючим ветерком приятно дохнуло в разгоряченное лицо, и пряный настой тайги, на мгновение пробившись сквозь тонкий заслон еще не особо жгучего беззлобного морозца, слегка опьянил, ударил в голову. Назаров зачерпнул пригоршню невесомого, искрящегося на солнце снежка, прихватил сухими потрескавшимися губами и, с наслаждением ощутив на зубах его острый железистый привкус, привалился плечом к дереву: «И чего он все стонет да стонет: и того у нас нет, и этого? Ной не ной, а ничего ведь все равно не прибавится. Как говорил Ходжа Насреддин: «Хоть сто раз скажи «халва» – во рту слаще не станет». И зачем тогда себя изводить по-пустому, зачем себе лишний раз нервишки мотать? Ну нет, так и нет. Ну и что с того? Да мы их и без всякой дорогущей супертехники во все времена за шкирку брали. И впредь так будет. И никуда они, субчики ушлые, от нас не денутся. Как бы ни умничали, ни изощрялись. На каждую хитрую задницу, как известно, всегда надежный дюбелек найдется. Как ты ею, родимой, восьмерки ни выписывай».