– Да, мэм. Да, мэм, – залепетала довольная Синди.

Господин Гримке зарычал, будто наступил на собачью кучу. Ох уж эти хлопоты с женщинами и рабами! Забрав свой фонарь, он отправился спать.

Я на расстоянии шла за матушкой и остальными, повторяя слова, которые не положено знать десятилетке. Ругаться я научилась в конюшне, слушая, как Сейб поет лошадям. «Тьфу, черт бы вас побрал, проклятые белые!» Я уговаривала себя признаться госпоже в том, что произошло. «Я ушла со своего места у двери мисс Сары и пробралась в старую комнату. А матушка привела меня обратно в дом».

Робко заглянув в нашу каморку, я увидела, что с кровати сорваны все одеяла, умывальный таз перевернут, а мешок из рогожи вывернут наизнанку и повсюду валяются клочки шерсти и тканей. Тетка поворачивала шкив, чтобы опустить раму с лоскутным одеялом, его верхние края не были обработаны, отовсюду торчали концы ярких нитей.

Меня в дверном проеме не замечал никто, кроме матушки, взор которой всегда обращен в мою сторону. Веки ее опустились, и она долго не открывала глаз.

Колесики шкива запели, и рама медленно опустилась под скрипучую музыку. К верху незаконченного лоскутного одеяла была приторочена ярко-зеленая ткань.

Первая моя мысль: как красиво. На каждой складочке играл свет от фонаря. Я, Тетка и госпожа уставились на ткань с таким видом, будто она нам приснилась.

Потом госпожа долго распространялась о том, насколько трудно ей будет карать рабыню, которой доверяла, но выбора нет.

– Твое наказание откладывается до понедельника, – сообщила она матушке, – завтра Пасха, и я не хочу портить праздник. Ты не будешь наказана вне дома, и скажи за это спасибо, но не сомневайся, что получишь по заслугам.

Госпожа не произнесла слов «работный дом», сказала «вне дома», но мы ее поняли. По крайней мере, матушку не отошлют в тот кошмар.

Госпожа наконец повернулась ко мне, она не спросила, что я здесь делаю, и не отослала меня к комнате мисс Сары, сказала лишь:

– Можешь остаться с матерью до ее наказания в понедельник. Хочу, чтобы у нее было какое-то утешение. Не такая уж я бесчувственная.

Долго той ночью я изливала матушке свою печаль и раскаяние. Она гладила меня по плечам и говорила, что не злится. Повторяла, что ни в коем случае мне нельзя было отлучаться из дома, но она не сердится.

Я уже почти заснула, когда услышала:

– Надо было вшить зеленый шелк внутрь одеяла, и его никогда бы не нашли. Мне не жаль, что я украла, жаль только, что меня поймали.

– Зачем ты его взяла?

– Затем, – ответила она. – Затем, что могла.

Слова запали мне в душу. Матушке не нужна была эта тряпка, ей хотелось показать свое неповиновение. Не в ее власти получить свободу или двинуть госпожу тростью по затылку, но она могла украсть хозяйский шелк. Человек бунтует любыми способами.

В день Пасхи мы, Гримке, ехали в экипажах в епископальную церковь Святого Филипа по Митинг-стрит, обсаженную с двух сторон индийской мелией. Я просила отца взять меня с собой в открытую двуколку, но этой привилегией успели воспользоваться Томас и Фредерик, а мне остался душный экипаж с мамой. Воздух еле просачивался сквозь узкие прорези, выполнявшие роль окошек. Прижавшись лицом к щели, я любовалась великолепием пролетавшего мимо Чарльстона – нарядные особняки с просторными верандами, ящики с цветами на балкончиках выстроившихся в ряд домов, подстриженные тропические деревья – олеандр, гибискус, бугенвиллея.

– Сара, полагаю, ты готова дать свои первые уроки, – сказала мама.

Недавно я стала учительницей в воскресной школе для цветных. Один урок там вели девочки от тринадцати лет и старше, но мама упросила преподобного Холла сделать для меня исключение. В кои-то веки ее властная натура была мне на руку.