– Не гони лошадей, Шура.

– Через полчаса тетка привалит.

Алла усмехнулась.

– Тогда я пошла в ванную… Полотенце не надо, я взяла свое.

– Здорово, Саша! Садись, кури!

С этих слов начиналась каждая встреча Шелестова со следователем военной прокуратуры. Морской пехотинец, капитан по званию, но уже лысый и тучный, «следак» выбрал для себя роль рубахи-парня, полагая, что так ему будет легче войти в доверие Шелестову и расколоть его. Заключение медицинской комиссии о тяжелой форме амнезии подозреваемого лежало у него под стеклом на рабочем столе; это заключение уже впору было повесить в рамку рядом с портретом Главного Официального Кумира как нечто монументальное и незыблемое, как строки из Конституции или Библии. Но капитан этой бумажке не верил, он за свою службу навидался симулянтов, прикрывающихся медицинскими справками.

– Ничего не вспомнил? – как бы между делом спросил следователь, роясь в ящике стола.

– Ничего, – ответил Шелестов.

Он был спокоен. Допрос давно перестал быть для него раздражителем нервной системы, ибо все прежние встречи со следователем были похожи на многочисленные дубли одного и того же эпизода, и Шелестов привык к ним, как привыкаешь к ежедневной давке в автобусе или метро.

– А вот мне передали показания свидетеля Лискова, – сказал следователь, не поднимая глаз. Он отхлебнул чая из ржавой кружки и застыл, глядя на бумагу.

Это было что-то новое. Шелестов первый раз слышал, что в его деле Лисков выступает в качестве свидетеля.

– И он утверждает, – продолжал следователь, – что у тебя в руке был кусок стекла. Ты им размахивал… И было много крови… И тебя трое бойцов с трудом держали, потому как ты порывался другие дома поджечь…

«На пушку берет, – подумал Шелестов. – Лисков тут при чем?»

– Вы можете утверждать, что я разрушил Карфаген, – сказал Шелестов, и эта несмешная шутка с Карфагеном тоже уже звучала здесь. – Но я ведь этого не помню. Как я могу признать то, чего не помню?

Хлоп! – ящик стола со стуком въехал в глубь стола. Шелестов поймал лукавый взгляд следователя.

– В прошлый раз, кажется, в пятницу, ты мне сказал, что у тебя случаются прозрения…

– Это было не в пятницу, а в четверг, – поправил Шелестов.

– Правильно. В четверг, – обрадовался следователь. – Выходит, что-то в твоей памяти удерживается? Какая же это амнезия? Это брехня, Саша… Долго упрямиться будешь?

– Когда я проходил экспертизу вменяемости у психиатров, – сказал Шелестов, – меня проводили через наркоанализ для распознавания симуляции. Результат был отрицательный… Вы почитайте в справке, там все написано…

– Пропуск! – прорычал следователь.

– Что? – не понял Шелестов.

– Пропуск давай, я отмечу, чтобы тебя в последний раз выпустили!

Какой это был по счету дубль? Шелестов, выйдя из здания военной прокуратуры, пытался сосчитать, сколько раз он уже сюда приходил. Двадцать? Это был затянувшийся бред. И бред был настолько бредовым, что Шелестов даже краешком, даже тенью не принимал его близко к сердцу. Как если бы его подозревали в том, что он – инопланетянин.

А подозревали его в чем-то страшном, будто он там, на Войне, убивал детей, стариков и женщин.

«Когда мне тоскливо, я становлюсь авантюристом», – подумал Шелестов.

По обе стороны тихой дачной улочки тянулись нескончаемые заборы и изгороди, из-за которых выглядывали стены, балконы и крыши особняков. Фонарей на этой улице не было, и когда Шелестов дошел к плотному строю вековых буков, стемнело настолько, что он едва разглядел нумерацию на доме.

Калитка во двор была распахнута настежь, может быть нарочно для Шелестова. Он прошел по дорожке, выложенной из цветных плиток к дому, под фонарь, несколько секунд постоял у двери, читая позеленевшую от сырости претенциозную медную табличку: "Д-ръ Козыревъ С. Ф." И нажал кнопку звонка. Через полминуты он позвонил еще раз.