Кривясь от нестерпимого отвращения, Бакенсети вышел на балкон из своей засады. Он всегда с глубочайшим презрением относился ко всем этим сказкам из жизни суетливых, непоследовательных, коварных египетских божков. Он не запрещал сыну интересоваться ими только потому, что знал – через самое короткое время тот отправится в Аварис, где узнает настоящую науку, не имеющую ничего общего с теми глупостями, которым старые дураки и однорукие уроды учат туповатую мемфисскую молодежь в «Доме жизни». Сейчас же обычное безразличие к египетскому образованию оставило князя. Виною тому было одно место в услышанном рассказе. А именно то, где указывалось на наивность Луны, не способной противостоять хитрости бога-павиана. Он выскочил на балкон и почти крикнул:

– Какая чушь, как можно с помощью шашек изменить мировой порядок!

Никто конечно же и не пробовал ему возражать. Все быстро и молча поднимались на ноги и вытягивали ладони вдоль бедер.

– Лунный год никогда не был равен солнечному. Лунный год всегда был длиною в триста пятьдесят пять дней, а солнечный в триста шестьдесят пять. Всегда! Никакой Тот здесь ни при чем!

Опять никто не обмолвился ни словом в ответ.

– Я всегда подозревал, что вас учат всякой чепухе в затхлой норе у хитрой твари Птахотепа. Но вас там учат и вещам вредным. Ты – учишь!

Острый палец князя проткнул жаркий воздух в направлении однорукого.

– Слышал я мало из того, что ты рассказывал моему сыну, но ты успел возмутить мое сердце.

Однорукий упал на колени так резко, что был слышен удар костей о камень.

Неприятная сцена была прервана появлением Тнефахта. И его сообщением, что во дворец прибыл Мегила.

Бакенсети как-то сразу опал жестами, тон речи его обмяк, в глазах вместо бешеной ярости появились тоска и облегчение.

Стоя в балконном проеме, «царский брат» отбрасывал на мозаичный пол длинную, разрастающуюся к плечам тень. Войдя в залу, Бакенсети увидел перед собою темного лежащего гиганта и не решился наступить ему на лицо или живот – приблизился к Мегиле по огибающей дуге. Тнефахт не понял поведения господина, но счел за лучшее проследовать по его следам.

Мегила был, как всегда, в простом кожаном мундире гиксосского сотника, без единого парадного украшения, в простых походных сандалиях. Когда он резко повернулся к Бакенсети, подошвы лязгнули по камню медными набойками. В этом движении было столько непререкаемости, что князь понял: ни оттянуть, ни увильнуть не удастся. Вот прямо сейчас, через несколько фраз, и решится вся его несчастная судьба, вырвут из жалких пальцев последнее сокровище. И он сам сделал шаг навстречу развязке.

– Ты пришел за мальчиком?

– Как мы и договаривались. Прошло три дня.

– Но… – начал Бакенсети, хотя не знал, чем продолжить, и был даже рад, когда «царский брат» прервал его:

– Нет. Не проси меня подождать еще два дня или день. Помни, ты заставляешь ждать не меня, но Апопа.

Тут князю показалось, что он нашел позицию для защиты.

– Не могу поверить, что величайшему из царей может быть известно о простом замызганном мальчишке с заднего двора этого старого дома.

– Ты должен отдать мне мальчика прямо сейчас, чтобы никто не мог обвинить тебя в том, что ты прячешь наследника знатнейшего египетского рода в своем запущенном саду, как обезьяну, с той целью, чтобы незаметно передать ее верховному жрецу Аменемхету, его дяде. Для целей неизвестных, а значит, вызывающих подозрение. Апоп, может быть, и не знает о Мериптахе, число его дел и забот неисчислимо. Но, говоря Апоп, я имел в виду – Аварис. Иногда они одно. Аварис же, как тебе известно, знает обо всем и ведет счет всему.