– В палатке я сам по себе начальник. Друзья заходят, есть где угостить. А что там? Ни воздуха, ни посидеть.

– Там другие деньги, – подсказывали Сашке.

– Э-э! Что деньги? – Сашка презрительно рубил рукой воздух.

Ему нравилось, что вокруг люди. Редкий случай, когда, забежав в подсобку, я не заставал там двух-трех горбоносых южан, что-то степенно обсуждавших за бутылочкой «Кахетинского». И меж ними, смуглыми, небритыми, огненный Сашка – самый шумный, самый гортанный. Будто шальной ветер занес семя одуванчика на садовую клумбу, и проросло оно незаконным желтым цветом меж черными тюльпанами.

Иногда, правда, оказывался Сашка в палатке в одиночестве. Тогда он всеми силами старался заманить меня внутрь, набулькивал стакашек портвешка.

– Не торопишься, нет? Посиди, слушай. Расскажи о России, – заискивающе просил он. – О чем именно?

– Вообще.

Его интересовало всё. Климат, люди, как живут, сколько получают… Я рассказывал. Сашка слушал, прицокивая. Глаза его горели детским любопытством и – неизбывной тоской.

– Россия! – то и дело мечтательно причмокивал он. – Какая жизнь могла быть! Моя жизнь!

– Господи, Сашка! – взрывался я. – О чем ты? На самом деле вы здесь на порядок лучше живете. На порядок! Ты хоть знаешь, что такое давиться в очередях за говяжьими костями? А что делается в колхозах Нечерноземья, рассказать? Как раз только побывал.

Я принимался делиться наболевшим. Сашка мрачнел всё больше. Наконец вскипал:

– Как можешь так говорить? Ты что, турок какой? Это ж Родина. О ней, как о матери, нельзя плохо!

И мне отчего-то делалось стыдно.

– У вас, наверное, снег.

– Какой снег? Окстись. Начало октября! Листопад.

– Листопад! – мечтательно тянул Сашка.

– А здесь что, листопада не бывает?

– Здесь другой. Не русский.

На глаза его навертывались крупные слезы.

– Да в чем проблема, Сашка?! – не выдерживал я. – Съезди наконец в Россию. Сам всё своими глазами посмотри.

– Съезжу, да, – Сашка сразу стихал. – Вот соберусь как-нибудь и съезжу.

– Долго собираться, никогда не выехать! Нечего волынку тянуть. Вместе и поехали. У меня еще неделя отпуска останется. Москву покажу, Волгу.

Я уже представлял, как буду хвастать колоритным Сашкой перед приятелями.

– Или – слабо?

– Да. Надо, надо, – Сашка тушевался. – Но – стыдно, слушай. Как поеду?

– Что стыдно?! Кого? – загорячился я.

Но, поостыв, понял. Сашка обречен был оставаться чужим среди своих и своим среди чужих. Среди приютивших и вырастивших его армян выделялся экзотической внешностью. В России вызывал бы хохот жутким, несовместимым с бульбой акцентом. И эта ситуация мучила болезненно стеснительного Сашку.

– Чего не женился до сих пор? – переводил я разговор.

– О! Это-то, – Сашка по-армянски закатывал глаза. – Не случилось, слушай. Армянин женится на армянке. Еврей на еврейке. Русский на русской должен, да? Вот съезжу на Родину. Может, там найду.

Как-то с очередного похмелья мы сбросились, у кого что осталось, и меня делегировали к Сашке. Палатка по обыкновению была закрыта. Я привычно обошел ее сзади и условным стуком постучал в дверь. В подсобке, на поставленных на попа ящиках сидели два щетинистых, остролицых армянина. Меж ними на цементном полу стояла початая бутылка «Алиготе».

– Понимаешь! Сын у него родился, – протягивая мне три «бомбы», Сашка кивнул на одного из гостей.

Должно быть, черт меня дернул. Я раскупорил одну из купленных бутылок, разлил портвейн по стаканам. Подражая Сашке, провозгласил:

– За твоего наследника, дарагой!

…И я пропал. Искать начали через час. Остервеневшие собутыльники колотились в запертую палатку, но так и вернулись ни с чем, матеря меня нещадно. Обеспокоились позже, когда не явился к ужину. Наутро, отсчитав сутки с момента исчезновения, сообщили в милицию. Приехала опергруппа. Опрашивали, суетились. Говорят, даже собаку по следу пускали. К концу дня за меня стали пить не чокаясь.