Она в тот день и привлекла к нему Яннарта. «Розовое золото» – так назвал он этот цвет. И спросил у Никлайса позволения написать его портрет, увековечив этот оттенок для потомства, а Никлайс, как любой юный придворный любезник, был только рад ему услужить.

Рыжие волосы и розовый сад. С них все началось.

Они не расставались всю осень, провели ее за мольбертом, музыкой и смехом. И даже когда портрет был готов, они остались неразлучными, как сиамские близнецы.

Никлайс никогда прежде не любил. Яннарт первым увлекся им настолько, чтобы затеять историю с портретом, но очень скоро и Никлайс пожалел, что не умеет рисовать и не в силах запечатлеть темноты этих ресниц, и отблеска солнца в волосах, и изящества рук на клавишах клавесина. Он засматривался на его шелковые губы, на изгиб шеи, там, где она сходится с нижней челюстью; он смотрел, как в этой колыбели жизни пульсирует кровь. Он во всех восхитительных подробностях воображал, как выглядят эти глаза в утреннем свете, когда сон еще тяжелит им веки. Изысканный темный янтарь, подобный меду черных пчел.

Никлайс жил, чтобы слышать этот голос, глубокий и певучий. О, он мог бы сочинить балладу о его звучании и о том, как он поднимался к высотам страсти, когда разговор касался искусства или истории. Эти темы воспламеняли Яннарта и приманивали людей к теплу его пламени. Одними словами Яннарт умел придать красоту самому скучному предмету и воскресить из праха цивилизации. Для Никлайса он был подобен солнечному лучу, освещавшему каждую грань его мира.

Никлайс знал, что надежды нет. Как-никак Яннарт был маркиз, наследник княжества, ближайший друг князя Эдварта, а Никлайс – безродным выскочкой из Розентуна.

И все же Яннарт его увидел. Увидел и не отвел глаз.

За стенами во́лны снова ударили в ограду. Никлайс перевернулся на бок – у него ныло все тело.

– Ян, – тихо прошептал он, – когда мы успели состариться?

Ментского корабля можно было ожидать со дня на день, а когда корабельщики повернут к дому, мальчишка будет с ними. Еще несколько дней – и Никлайс избавится от этого живого напоминания о Трюд, Яннарте и забытом Святым инисском дворе. Он снова вернется к возне с растворами на краю мира, забытый изгнанник.

Наконец он задремал, прижав к груди подушку. А когда проснулся, было еще темно, но волоски у него на загривке тревожно дыбились.

Никлайс сел, всматриваясь в темноту.

– Сульярд!

Нет ответа. В темноте что-то двигалось.

– Сульярд, это ты?

Когда вспышка молнии придала объем силуэту, он уставился в открывшееся ему лицо.

– Достойный господин… – прохрипел Никлайс, но его уже стащили с постели.

Двое часовых проволокли его к двери. Обезумев от ужаса, Никлайс как-то умудрился подхватить с пола свою трость и со всей силы размахнулся. Трость хлыстом ударила по чьей-то щеке. Одно мгновение успев порадоваться своей меткости и потрясению на лице врага, он получил удар железной дубинкой.

Такой боли он никогда еще не испытывал. Нижняя губа треснула, как перезрелый плод. Все зубы задрожали в своих гнездах. От меднистого привкуса во рту взбунтовался желудок.

Часовой вновь поднял дубинку и нанес ему страшный удар по колену.

С криком «Пощады!» Никлайс вскинул руки, выронил трость. Кожаный сапог переломил ее пополам. Удары посыпались со всех сторон – по спине, по лицу. Он упал на циновки, слабыми звуками выражая покорность и раскаяние. Кругом разносили вдребезги его дом.

Из мастерской слышался звон бьющегося стекла. Его приборы! Ему никогда не накопить на новые!

– Прошу вас… – Кровь стекала у него по подбородку. – Достойные часовые, прошу вас, вы не понимаете. Этот труд…