– Ага, значит, Марина перепутала… Ну что же, такое тоже возможно. А вы где работаете, Марина?
– Там же, в ресторане, в «Центральном»… Я там официантка…
– Фу, прямо камень с души, – сказал я с облегчением. – А то я вас принял за американскую летчицу.
Глава 7
Автобус, пыхтя и отдуваясь, вез меня из больницы через окраины в центр. Он погружался в осенний вечер плавно и неотвратимо, как тонущая в омуте бутылка. Проплывали за окнами спрятавшиеся в садах частные дома, их оранжево-красные абажуры и плафоны будто бакенами обозначили фарватер автобусу, петлявшему среди жилых кварталов, пустырей и строек.
На сиденье против меня дремала женщина. Одной рукой она прижимала к себе маленькую девочку, что-то без умолку расказывавшую матери, а другой крепко держала объемистую авоську с продуктами. На ухабах и крутых поворотах женщина просыпалась на миг и быстро говорила девочке: «Да-да-да, доченька, все правильно…» – и сразу же погружалась в зыбкий, неглубокий сон. У женщины было тонкое, усталое лицо. Я смотрел на нее и испытывал печаль и нежность. Наверное, Лила, возвращаясь с работы, тоже дремлет в автобусе. Женщины сильно устают.
Наверняка бойкая летчица-официантка Марина восприняла бы мою спутницу как знак неполучившейся, неудачной жизни. Но эта несостоявшаяся жизнь проходила отдельно от Марины, мчащейся сейчас на работу в «тачке» или на попутном «леваке»…
В те редкие дни, когда мне удается пораньше закончить свои невеселые делишки, я захожу в школу за Маратиком. После занятий он остается на продленку, которую потом еще продлевает игрой в футбол до того мига, когда мяч можно найти на поле только ощупью. Тогда игра кончается, и он идет домой. Нет, нашего сына при всем желании не назовешь домоседом.
И ладно, коли дом был бы пуст, скучно юному джентльмену обретаться одному в четырех стенах. А то ведь бабушка дома, моя почтенная теща Валентина Степановна Пелех. Любого человека может соблазнить перспективой поговорить с моей тещей по душам – так много полезных сведений накопила она за свою долгую жизнь. И слава богу, не делает их секретом, а рассказывает всем желающим подробно, убедительно, безостановочно. Бестолковый неблагодарный внук, мой сын, не ценит даровой возможности обогатиться духовно, а хочет, наоборот, с такими же обормотами, как он сам, гонять на пустыре за школой в футбол.
Я, конечно, не одобряю его, но отчасти понимаю. И грозные риторические вопросы тещи: «Скажи, чугунный язык, отец ты ему или нет?» – оставляю без ответов. Я люблю неутомимую на добро и разговоры бабушку Валентину, но по удивительной прихоти сердца почему-то Маратку люблю еще больше. И всякий раз, обещая теще поговорить с сыном, иду на заведомую ложь. Дело в том, что я не верю в воспитательную силу нравоучительных слов и дисциплинарных указаний. Из тех житейских наблюдений, которые мне удалось накопить как следователю и как отцу, то есть педагогу-практику, я сделал для себя один вывод: обычно, вырастая, дети становятся такими же, как их родители. Когда мне случается вести дела несовершеннолетних преступников из благополучных или высокопоставленных семей, вокруг раздается взволнованно-недоумевающий клекот: «Непостижимо… Кто бы мог подумать… такая прекрасная семья… Выродок… Такие достойные родители…»
А я не верю, что ребенок – это выродок, а родители – достойные люди. Просто ребенок много лет учился в своем доме тому, что было скрыто от посторонних глаз достойным фасадом респектабельного благополучия. И однажды – из-за детской глупости или дерзости – всплыло на всеобщий погляд то, что так умело скрывали родители.