Иван без усмешки смотрел на Андрея. Его самого за два десятка лет еще ни разу не окатывало волной настоящей любовной страсти. Может быть, потому, что пошел весь в отца, ценил лес, охоту, ратную выучку больше, чем крестьянское дело, посиделки у костра, перегляд озорных девичьих глаз. Брата же он любил настоящей мужской любовью, когда за други своя хоть кровь из носа, хоть зубы на траву! Симпатична ему была и Андреева девчушка, жившая в трех избах от их, федоровской.

– За ночь он тут много дел наделать может! Хотя оно конечно… Мда!.. Ты вот что, Андрюха! Не увидишь девку в деревне, сходи на луг, потолкуй с Любаней. Накоротке, чтоб копны не мять. А потом вертайся сюда, понял? Поможешь мне с него шкуру снять. Отцу ничего не скажем, одного он меня не отпустит. Ага? Темно коли уж будет, выпью кликни, я отзовусь.

Иван ударил брата по плечам тяжелыми ладонями. Тот счастливо улыбнулся, тряхнул в знак согласия русыми кудрями и, не удержавшись, крепко обнял родного человека.

– Уйдём вместе, словно сюда, – скороговоркой вымолвил Андрей. – А я мигом обернусь, обещаю. Любашка умница, она всё поймет. Лишь бы увидеться нам сегодня! А дотолковать можно будет и потом. Лишь бы все по совести было…

Деревушка, откуда близнецы были родом, располагалась на старой росчисти в глубине векового хвойного бора. Восемь низеньких, словно осевших в землю изб прикрывались от снега и дождя бурыми шапками соломенных крыш. Двери встречали входящего тёмными закопченными языками: каменки топились по-чёрному, и едкий дым выходил по-над притолокой, попутно остывая и отдавая своё тепло старому дому. Затянутые бычьими пузырями оконца подслеповато глядели на лесной мир. В вечернем сыром воздухе пахло конским и коровьим навозом, парным молоком и разваренной на скудный крестьянский ужин репой. Возле одной избы на длинных вешалах густо висели полуподвяленные караси.

Отец близняков Фёдор, сам около года назад серьёзно помятый медведем и с тех пор нормально владевший лишь правой рукой, известие сыновей встретил внешне спокойно. Эмоции с трудом читались на его лице: от глубокого шрама на левой щеке оно всегда казалось улыбающимся. Отец встал, лично проверил обе рогатины. Поправил на камне жало одной из них.

– Крупный? – был его единственный вопрос.

– Нет. Пудов семь-восемь, не более.

– Ну, с Богом! Держитесь там один другого. И главное – не робейте. Когда-то все равно вам надо начинать. Потом в серьёзной сече легче придется.

Поужинав варёной репой и хлебом, братья взяли оружие и в начинающихся сумерках вышли из дома. Мать Глафира широко перекрестила их вслед.

Уйдя за околицу, остановились. Андрей сунул в густой мелкий ельник секиру и рогатину.

– Потом заберу. Налегке быстрее до Любани обернусь. Не было ее весь день дома. Девки бают, с обеда по ягоды подалась. Теперь ждёт уж, поди. Не сомневайся, брат, догоню вскорости, вот те крест!

Он чуть виновато улыбнулся и неслышной поступью человека, привыкшего часто охотиться, быстро зашагал по чуть заметной тропке в глубь бора.

Иван направился в противоположную сторону. Сердце его билось ровно, дыхание было спокойным, взгляд цепко ловил с раннего детства знакомые тропинку, ручей, овражки. Казалось, шёл он не на смертельную, но необходимую забаву, а за белкой, когда острые стрелы в колчане заменяются на тупые, дабы не попортить ценную шкурку, столь охотно принимаемую сборщиками ненавистной ордынской дани. «По беличьему хвосту с дыма…» Живший бортничеством и охотничьим промыслом Иван уже который год выручал луком и тупыми стрелами все восемь семей, поселившихся в деревне в версте от устья впадающей в Волгу Тьмы. Как и те, в свою очередь, выручали хлебом всех Фёдоровых, когда кормилец призывался на рать или не мог из-за увечья засеять свои поля. Жили кругом, решали все кругом, боролись и спасались всей деревней. Ибо в одиночку в тех заповедных чащах в кризисное для Руси время начала четырнадцатого века от Рождества Христова они бы просто не выжили!