Впрочем, она и не смогла бы помогать ему, даже если бы такое желание обуревало Наташу. Самочувствие ее действительно оставляло желать лучшего; беременность протекала очень тяжело, и ей три раза приходилось ложиться в больницу на сохранение. Собственно, никакой особой патологии врачи в состоянии плода не наблюдали, но время от времени их настораживало какое-то не совсем типичное протекание тех или иных процессов в Наташином организме, и тогда они перестраховывались, честно стараясь разобраться в ситуации, держа Наташу под наблюдением в стационаре и разводя руками, оттого что до конца ее положение так и не было понятно.

– Чего ж вы хотите, матушка, – ворчал старенький профессор, ловко орудуя еще относительно новым для Советского Союза той поры ультразвуковым оборудованием и обозревая на мониторе ее огромный живот, – вам ведь уже двадцать шесть! Раньше надо было рожать, раньше!

Да, шел уже восьмидесятый год, девять лет прошло, как она закончила школу. И правда, можно было собраться раньше…

Наташин сын появился на свет глухой декабрьской ночью. Роды были тяжелыми, и врачи отчего-то не сразу показали матери младенца. А показав, быстро унесли его из родовой палаты, и обессиленная Наташа ничего не успела спросить у них, провалившись в душный, почему-то не принесший желанного отдохновения сон.

Утром тот же самый старенький профессор разбудил ее, осторожно присев к ней на кровать, – так же тихо и бережно, как когда-то она сама садилась рядом с умирающим отцом.

– Что-нибудь с ребенком? – быстро спросила Наташа, уже заранее почему-то уверенная в утвердительном ответе.

– С ребенком все в порядке, – задумчиво протянул в ответ врач. – Но есть некоторые, так сказать, странности.

– Он… он… – испуганно прикусила губу молодая женщина, не осмеливаясь выговорить самое страшное, – он… ненормален?

Профессор успокаивающе поднял в ответ правую руку.

– Он нормален. Все физиологические реакции в норме. Но он не плачет, как все дети, он вообще ни разу не подал голоса, хотя по всем медицинским параметрам как будто здоров. И еще он…

– Что?

– Он… улыбается персоналу. Знаете, так осмысленно.

Наташа с облегчением вздохнула и откинулась на подушки, почувствовав, как немыслимое напряжение отпускает ее.

– И только-то? – с подозрением спросила она. – Это все, что вас беспокоит? Разве это нехорошо, когда ребенок улыбается?

Старик покачал головой.

– Не в этом возрасте. Не десяти часов от роду.

В этот миг все в ее жизни круто сломалось уже в который раз. И Наташа не знала, к добру или к худу эти перемены; знала лишь, что теперь ее жизнь станет совсем, совсем иной.

Ребенок лежал рядом с ней в кровати, сонно касался ротиком материнской груди, и в его широко раскрытых глазах застыла такая странная, такая безмерная глубина, что ей почти страшно становилось, когда она заглядывала в эти голубые бездонные очи. Он мало спал и никогда не плакал. Соседки по палате сначала завидовали Наташе, потом подобострастно охали над «необычным ребеночком», а потом вдруг как-то разом стали сторониться ее, перешептывались за спиной, и кто сердобольно, а кто и с плохо скрываемым нездоровым любопытством отводили глаза в сторону при виде малыша, как только его приносили матери.

Выписывая Наташу, старичок профессор осторожно напомнил ей:

– Вы не забыли, что вашего сына нужно как можно быстрее показать хорошему невропатологу?

– Но здесь ведь, в роддоме, его уже смотрел специалист, – возразила молодая мама. – Мне не сказали, что его состояние вызывает какую-то тревогу.