– Только не переусердствуй, Петя, познавая себя, не стань жертвой изнасилования.

И не старайся во всем разобраться, – продолжал он. – Разобрать-то ты себя, может, и разберешь, уму это дело привычное, да только кто же потом обратно все собирать будет? Дурака понять нельзя, бесполезное это дело, его можно только принять. Дурака не нужно думать, его нужно делать, собирая воедино то, что уже успел умом разобрать.

– Да уж… – закряхтел старик Петя. – Вот уж точно – нашел смысл жизни и крупно пожалел об этом… Как же не заблудиться в мудротени этой, как не ошибиться, в себя заглядывая?

– Привыкай, Петя, то ли еще будет, – вновь засмеялся колпак. – А ошибиться не бойся: любая ошибка – это законная часть твоего мира и навредить тебе ну никак не может – ведь и ты его такая же часть. Просто пойми, что ложных путей не бывает. Путь становится ложным, лишь когда врать начинаешь себе. Врать, что идешь, хоть давно только притворяешься в этом да на месте топчешься. Ведь идти – значит следовать ощущениям. А стоять – значит выполнять указания ума своего. Вспомни, о чем уже говорено было: истинный путь не снаружи, а внутри.

Голос замолчал было, но напоследок все же не удержался, съехидничал советом.

– И никогда не прячь голову в песок на пути своем… Но если все же придется – просто притворись, что показываешь всем задницу.

Мальчик стоял посреди улицы и громко, в голос плакал, размазывая кулачками слезы по веснушчатым щекам. Старик Петя смотрел на картину ту недолго, ноги его сами к мальчишке подвели, успокоить чтоб, да сопли утереть.

– Мальчик, – спросил он участливо, – почему ты так горько плачешь?

– Потому что я по-другому не уме-е-ю… – еще горше заплакал мальчишка.

– Ну, хорошо, а зовут-то тебя как?

– Так же, как папу, – ответил всхлипывая мальчик.

– А папу как?

– Как меня-я…

– Вот и ладно, вот и хорошо, – настойчиво продолжал старик доброе дело творить. – Ну, так как вас обоих зовут?

– Одинаково-о-о… – зашелся в реве малыш.

Совсем было растерялся нестарый старик от дела такого мокрого, как вдруг голос рядом с ним раздался.

– Добраном его кличут, – сказал кто-то, из-за спины Петиной выходя, да мальчонку к себе прижимая. – Добраном – так же, как меня. Потерялся, пострел, говорил же ему – не озоруй…

Мальчишка вмиг успокоился – глазами высох да конопушками своими заулыбался, засветился весь, словно солнышко рыжее. Улыбнувшись ему в ответ, Петя взор свой на папашу перевел да оторопел от увиденного.

Мужик был вида странного, даже очень – весь какой-то несвежий и сильно потрепанный. Была у него мятая, а местами и вовсе погрызанная одежда, столь же мятая и тоже будто пожеванная обувка, мятое-перемятое в придачу лицо и соломенные волосы, торчащие в разные стороны и, опять же, словно коровой пожеванные.

– Добран… странное какое имя, – сказал смущенно старик, делая вид, что имя знакомца его нового – это самое примечательное, что в том было.

– Странное, не странное, а ни одна сказка без меня не обходится, без описаний мытарств моих незаштошных… – то ли с горечью, то ли с гордостью даже сказал мужик пожеванный.

– Чудное дело, – уже вполне искренне удивился старик, – сколько по сказкам хаживаю, а о тебе что-то не слыхивал…

– Стыдно потому што всем за дела свои издевательские, вот они обо мне и помалкивают, – говорил Добран обиженным голосом. – Сказки, они ведь все на один манер заканчиваются. Сам-то хоть помнишь – на какой именно?

– Ну, это… как оно там… – со скрипом вспоминал старик. – По усам, значится, потекло… потому как в рот так и не попало… Да бубликов вязка…