Кристоф взял счет и положил его в карман.

– Ну, а теперь ты, во всяком случае, поужинаешь с нами, – сказал старик. – Обстоятельства настолько серьезны, что тебе и дочери Лаллье надо обменяться кольцами.

– Ну, хорошо, я сейчас схожу за ней! – воскликнул Кристоф.

Юношу смущала нерешительность отца, он еще недостаточно знал его характер; он поднялся к себе в комнату, оделся. Взял свою дорожную сумку, потом неслышно спустился вниз и положил ее под прилавок вместе с рапирой и с плащом.

– Черт возьми, что это ты делаешь? – спросил отец, услыхав его шаги.

Кристоф расцеловал старика в обе щеки.

– Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел, что я готовлюсь к отъезду: я все сложил под прилавком, – ответил он ему шепотом.

– Вот письмо, – сказал отец.

Кристоф взял его и вышел из дома, как будто для того, чтобы сходить за своей молоденькой соседкой.

Через несколько минут после его ухода явился старик Лаллье вместе с дочерью и служанкой, которая несла три бутылки старого вина.

– Ну, а где же Кристоф? – спросили старики Лекамю.

– Кристоф? – воскликнула Бабетта. – Да мы его и не видали.

– Нечего сказать, хорош сынок! Он меня водит за нос так, как будто мне двадцать лет. Что же теперь делать, кум? Мы живем в такое время, когда дети умнее своих отцов.

– Да, но ведь наш квартал давно уже считает его еретиком, – сказал Лаллье.

– А вы его защищайте, кум, – ответил Лекамю старику ювелиру. – Конечно, молодежь легкомысленна, она гоняется за всем новым; однако с Бабеттой он успокоится. Она ведь для него позанятнее, чем Кальвин.

Бабетта улыбнулась: она любила Кристофа и принимала к сердцу все, что говорилось против него. Это была девушка из старинного купеческого рода, воспитанная под неусыпным надзором матери; манеры ее были так же мягки и гармоничны, как и ее лицо; одета она была в шерстяное платье скромного серого цвета; ее простенькая косынка резко выделялась на этом фоне своей белизной; на голове у нее была коричневая бархатная шапочка, очень похожая на детский капор, но отделанный рюшем и бахромой песочного цвета. Несмотря на то, что она была блондинкой с бледным, как у всех блондинок, лицом, казалось, что в ней есть какая-то хитрость и тонкое лукавство, которые она, однако, старалась спрятать под обличьем благовоспитанной девушки. Пока обе служанки бегали туда и сюда, накрывая стол скатертью и ставя на него кувшины, большие оловянные блюда и приборы, меховщик и его жена стояли возле высокого камина с ламбрекенами из красной саржи, окаймленными черною бахромою, и говорили о всяких пустяках. Напрасно Бабетта старалась узнать, куда скрылся Кристоф: отец и мать нашего юного гугенота давали на все уклончивые ответы. Но когда обе семьи сели за стол и служанки вышли на кухню, Лекамю сказал своей будущей невестке:

– Кристоф уехал ко двору.

– В Блуа! Отравился в такой длинный путь и даже не попрощался со мной! – вскричала девушка.

– Медлить было нельзя, – возразила старуха мать.

– Куманек, – сказал меховщик, продолжая прерванный разговор, – заваруха во Франции начинается, реформаты поднимают голову.

– Победы они могут добиться только кровопролитными войнами, и тогда всей нашей торговле придется плохо, – отозвался Лаллье, который на все смотрел только с точки зрения интересов торгового дела.

– Мой отец, на глазах которого кончились войны бургиньонов и арманьяков, говорил мне, что семье нашей было бы не спастись, если бы один из его дедов, отец его матери, не принадлежал к роду Гуа, тех знаменитых мясников парижского рынка, которые держали сторону бургиньонов, в то время как другой – Лекамю – принадлежал к партии арманьяков; на людях они готовы были перегрызть друг другу горло, но у себя дома они отлично находили общий язык. Поэтому будем пытаться спасти Кристофа; может быть, и он когда-нибудь спасет нас.