А потом ее выгнал сторож. Начало апреля, вечер, холодина, а она на улице в перьевом свитере и с хвостом, без ключей, денег и телефона. Родители доберутся до своего поселка часам к девяти. Есть запасные ключи, у подруги, но подруга на другом конце города.

Она побегала взад-вперед перед воротами сада и, решившись, бросилась к какому-то прохожему:

– Ради бога извините, вы не могли бы вызвать мне такси?

Прохожий оглядел Татьяну, на всякий случай отступил на шаг и сказал:

– Может, лучше скорую?

– Да я нормальная! В саду спектакль был, я вещи свои потеряла, ну, пожалуйста, вызовите!

Прохожий еще раз посмотрел, подумал, такси вызвал, но не ушел.

– Я с вами постою, пока такси не придет. Позвольте узнать, вы кто?

– Крапивничек! – уже со слезами сказала Татьяна.

– Что вы говорите? Никогда бы не подумал. И кстати, давайте, я перья оборву, а то вид у вас, знаете, несколько вызывающий.

– Не оборвете. Пришиты насмерть. Я пробовала.

А потом подъехало такси, и таксист отказывался везти безденежного крапивничка, так что прохожему пришлось ехать вместе с Татьяной. И обнаружить, что подруги нет дома. И звонить ей. И ждать ее. Разговаривать.

И что у них там сейчас – не знаю. Но что-то определенно есть. Хорошо, если так. Ибо каждый крапивничек заслуживает если не счастья, то хотя бы прихода весны.

Одна девушка, Аня К., мечтала полюбить писателя.

Или поэта.

Или художника.

Кого-нибудь богемного и гениального.

Не вследствие испепеляющей страсти к прекрасному, а потому, что ей хотелось парить над творцом легкокрылой музой и тем самым запечатлеться в воспоминаниях современников и трудах искусствоведов. Вот как Анна Петровна Керн, урожденная Полторацкая, ну ничего особенного, ни-че-го! а поди ж ты – чудное мгновение, и все такое.

Аня К. познакомилась с поэтом Георгием, писавшим тонкие лирические матерные стихи.

Георгий плел из грубой пряжи будней воздушную ткань высокой чувственной поэзии. Плелось натужно: русский матерный пока еще беднее и однозначнее русского литературного, хотя и не все об этом догадываются. На выходе вместо изящного кружева валансьен получалась унылая неказистая дерюга, пригодная для вытирания сапог после посещения хлева, не более того.

Георгия пришлось бросить – Ане К. не улыбалось остаться в памяти потомков в окружении слов на сомнительные буквы.

Затем возник скульптор Вениамин, концептуалист. Он изваял Аню К. в виде параллелепипеда (50 х 30 х 25 см), в одну грань которого были вмурованы дужками солнечные очки, из другой свешивались три разноцветные ленточки, из третьей торчал тюбик дорогой герленовской помады. На остальных гранях, как на заборе, были нацарапаны слова и выражения из стихотворческого лексикона поэта Георгия. Все вместе называлось «Счастье мое».

Аня К. оскорбилась спорной трактовкой своего образа и ушла, предварительно расколотив параллелепипед молотком и выковыряв из осколка собственную почти непользованную помаду. Скульптор Вениамин бегал вокруг, заламывал руки, взывал к ответственности перед будущими поколениями, но остановить акт вандализма не решился: он не был самоубийцей и понимал, что неправильно изваянное счастье в гневе способно разнести на субатомные частицы музей Гуггенхайма со всем его современным искусством и при этом не испытать ни малейшего сожаления от содеянного.

Далее жизненный путь Ани К. был отмечен удручающими в своей бесперспективности вехами – мыльно-оперным режиссером Ростиславом, композитором-песенником Кириллом Олеговичем и эстрадным юмористом Виталиком.

А прошлой весной проживавший в седьмом подъезде инженер-механик Леонид своими руками вскопал под Аниными окнами клумбу, сторожил по ночам, гонял падких на чужой посадочный материал соседей, и в одно прекрасное утро Аня К. увидала на клумбе свое собственное имя, проросшее нежными белыми нарциссами, а рядом – красно-тюльпанное кривоватое сердце.