И такой вздор серьезно преподносится 50 лет спустя после смерти Канта. Но именно подкоп под кантовскую философию и служит здесь целью, и эта философия, если бы тезисы этих господ были верны, конечно, сразу рухнула бы. Но, к счастью, это – утверждения такого рода, которые вызывают не спор, а только презрительный смех: дело в том, что они представляют собою ересь не против кантовской философии, а прежде всего против здравого человеческого смысла, и нападение в данном случае делается не столько на известный философский догмат, сколько на истину a priori, которая как таковая составляет самый разум человека, и потому для всякого, кто находится в здравом уме, мгновенно выступает во всей своей очевидности как 2 × 2 = 4. Приведите ко мне мужика от сохи, растолкуйте ему, в чем дело, и он скажет вам, что исчезни все предметы на небе и на земле, пространство все-таки останется, и прекратись все изменения на небе и на земле, время не перестанет идти. Как достоин уважения в сравнении с этими немецкими горе-философами французский физик Пуилье, который, не печалясь о метафизике, не забывает, однако, включить в первую же главу своего общеизвестного, положенного во Франции в основу официального преподавания учебника физики два обстоятельных параграфа, один о пространстве (de l’space) и другой о времени (du temps), где он объясняет, что, если бы вся материя исчезла, пространство все-таки осталось бы, и что оно бесконечно, и что, если бы всякие изменения прекратились, время продолжало бы идти своим чередом без конца. При этом он не ссылается, как во всех других местах своей книги, на опыт, потому что в данном случае последний невозможен, – и тем не менее Пуилье говорит с аподиктической уверенностью. Ему, как физику, наука которого безусловно имманентна, т. е. ограничена эмпирически данною реальностью, – ему и в голову не приходит спросить, откуда он все это знает. Канту это пришло в голову, и как раз эта проблема, которую он облек в строгую форму вопроса о возможности синтетических суждений a priori, стала исходной точкой и краеугольным камнем его бессмертных открытий, т. е. трансцендентальной философии, которая, отвечая на данный вопрос и сродные ему, тем самым показывает, как обстоит дело с упомянутой эмпирической реальностью^>12.

И семьдесят лет спустя после того, как появилась «Критика чистого разума», и после того, как слава ее наполнила собою мир, эти господа имеют дерзость предлагать такие давно устарелые и грубые нелепости и возвращаться к прежнему невежеству. Если бы Кант снова пришел и увидел такое бесчинство, то он, воистину, почувствовал бы то же, что Моисей, когда, сойдя с горы Синая, он узрел свой народ пляшущим вокруг золотого тельца и во гневе разбил свои скрижали. Но если бы и Кант отнесся к этому так же трагично, я утешил бы его словами Иисуса Сираха: «Говорящий с глупым говорит со спящим; когда ты кончишь говорить, он спрашивает: “Что ты сказал?”» Ибо для этих господ трансцендентальная эстетика, этот алмаз в короне Канта, совсем не существует: они молчком отодвигают ее, как non avenue[11], в сторону. Но к чему же, по их мнению, природа создает свое редчайшее творение, великий дух, единственный среди сотен миллионов, если от благовоззрения Их Заурядности зависит уничтожить важнейшие его учения простым утверждением противного или даже пустить их без дальних слов на ветер и сделать вид, будто ничего и не случилось?

Но переживаемое теперь одичание и грубость в философии, где всякий публикует все, что ни взбредет ему в голову о вещах, которыми занимались величайшие умы, – это состояние является результатом еще и того, что с помощью профессоров философии наглый и бессмысленный бумагомарака Гегель осмеливался нести на рынок самые чудовищные измышления и благодаря им в продолжение 30 лет слыл в Германии за величайшего из всех философов. Вот с тех пор каждый и воображает, что он может смело выкладывать всякий вздор, какой придет ему в его воробьиную голову.