Семёна скрутило за один месяц. Ночами он начал говорить с призраком – с моим отцом, который уже сорок шесть лет как был съеден червями, если только черви едят солонину. (Семён говорил с призраком, значит нитка, на которой болтались бусины-Зотовы, тянулась не только через жизнь, но и дальше, за стенку небытия.) В этот месяц Семён не спал ни одной ночи, он так поседел, что брови его казались заиндевевшими…

Я спросила:

– Он боялся? Он хотел оправдаться?

– Нет. Он просил его бежать.

– Что?

– Он просил, чтобы брат убежал, иначе его придётся расстрелять.

– Целый месяц – только об этом?!

– Думаю, он просил об этом сорок шесть лет, – сказал Мишка. – Просто раньше никто не слышал.

Семён стремительно дряхлел – он стал горбиться и шаркать ногами. Как-то раз, неся из кухни горячий чайник, он запнулся о ножку стула, а когда Мишка наклонился к деду, чтобы помочь ему подняться, тот лежал в луже кипятка мёртвым. Будь жив отец Мокий, он бы рассудил так: черти нарочно подсунули ему этот чайник – им не терпелось окунуть Семёна в свой котёл!

Мы похоронили Семёна рядом с моим отцом – дед завещал Мишке закопать его только там.

Семёна не стало… Но только не для тех, кто был насажен с ним на одну нитку! Там, на кладбище, у открытой могилы, под зябкой моросью, среди облетающих берёз (мне показалось это самой подходящей декорацией), я сказала Мишке:

– Теперь твоя очередь, твой выход, твоё слово.

И он не удивился и ни о чём меня не спросил. Назавтра его уже не было в Мельне.

А через год, приехав в июне на каникулы, Мишка подцепил Риту Хайми и застрял в родном доме до середины сентября. Через эту семнадцатилетнюю заразу открылось и вырвалось в мир его бешенство.

Я думаю, их свёл Ромка Серпокрыл. В Мельне не найти живую тварь, будь то человек или дворовый пёс, с которой бы Ромка не водился или, по крайней мере, которую не мог бы описать по существу и значению. Серпокрыл учился с Мишкой в одной школе, сидел за одной партой. Приезжая в Мельну, помимо домашних, Мишка только с ним и знался, так что, если не сама Рита вцепилась в Мишку на какой-нибудь нечаянной вечеринке, то мимо Ромки их встреча пройти никак не могла.

Рита приходилась внучкой Сергею Хайми – наставнику и приятелю Семёна: после Сергей наставлял и меня, а в тридцать втором году сгинул, бесследно рассыпался по лагерям и ссылкам. Ритина родительница, Мария, – дочь Сергея Хайми – одно время работала в Новгороде при какой-то канцелярии секретарём-машинисткой. Там, в Новгороде, по ходившим у нас слухам, без материнского глаза вела себя Маша вольно, девичество не берегла и по бессчётным постелям стелилась без стыда, в полной открытости. Понятно, в слухах, как в пивной кружке, половина – пена, но в конце концов мать силком привезла Машу из Новгорода домой, и мельчане самолично увидели её раздутый шестимесячный живот. А ещё через три месяца появилась на свет Рита, с неведомым отчеством, записанная, однако, по деду – Сергеевна (мало кто верил, что новгородского охальника звали как и однорукого комиссара).

В тринадцать-четырнадцать лет Рита напоминала кошку во время течки. При этом она была красива той редкой красотой, когда уже нельзя ни прибавить, ни отнять ни единой чёрточки, чтобы не разрушить чудо. А понять, что это именно чудо, не составляло труда, для этого даже необязательно было смотреть на Риту – стоило разок заметить, как смотрят на неё мужчины. А смотрели они так… ну… в их взгляде даже не было желания положить Риту с собой в постель – такими глазами смотрят на породистую лошадь, и пусть человек никогда прежде не имел дела с лошадьми, он сразу понимает, что перед ним что-то редкое и дорогое, – и даже кормящееся с его рук, оно всё равно в конце концов предназначено кому-то более достойному.