– Икскьюз ми, мисс! – вскричал Горизонтов, но Надя подняла руку.

– Меня послал к вам «Никитич». Я – «Струна»…

Горизонтов от изумления сел в снег и уставился на девушку. Потом потер снегом лицо и счастливо улыбнулся.

– И все равно скоро весна, «Струна», скоро весна…

– Весной ваша группа отправится в Петербург, – сказала Надя.

ВЕСНА 05

…А черт турецкий бродит по Москве и к рожкам примеряет юный месяц срывает простыни сирени тяжкий запах впускает в комнаты лепечет под мостом и белой лошадью плывущей по полянам уводит в парк к себе в ЦПКО к немым качелям к лодкам на причале уводит в лес чертенок африканский игрец японский живчик заводной…[4]

Лунный свет трепетал в комнате. Тень рамы пересекала вытянувшееся на кровати обнаженное тело Нади.

– Нам, Пашенька, встречаться больше не нужно, – тихо сказала она.

– Но почему, Надя? Почему? – Павел приподнялся на локте.

– Потому что чем-то нужно жертвовать, и ты это знаешь.

– Но ведь еще не время.

– Лучше раньше, – она повернулась к нему спиной. – Ты знаешь, что Коля любит меня?

– Конечно. Вот он ради тебя пожертвует всем на свете, а я…

– Завтра мне надо найти акушерку, – прошептала она.

Николай Берг и Илья Лихарев сидели в ночной чайной, куда то и дело вваливались извозчики в синих поддевках. Дурным голосом выл граммофон «Циммерман». Николай был растерзан, всклокочен, взбудоражен, аккуратист Илюша держал руки на стопке книг, перевязанной ремешком.

– Значит, и вы, Илюша, как рабочий, мечтаете об оружии? По-вашему, все рабочие мечтают об оружии?

– Степень эксплуатации, Коля, увеличивается прямо пропорционально техническому прогрессу. Вы бываете в цехах, сами знаете…

– Маркс писал, что для революции нужен опыт демократической практики, культура масс, а у нас – темнота, дичь…

– Марксизм – не столп Хаммурапи. Для России, Коля, час пробил.

Дико заскрежетал и взвыл граммофон.

– Мне страшно за нее, – пробормотал Николай.

Городовой Уев любил спать стоя, при шашке, нагане и свистке. Так и сейчас спал он посередь горницы, а супруга его с привычным страхом и уважением смотрела на булькающую охающую статую мужа. Вдруг в дверь загрохотали, и в фатеру ввалились один за другим околоточный надзиратель Учуев, пристав Кучуев, полковник Укучуев, енарал Кукучуев и Высший Чин Укукукчуев, князь бессарабский.

– Здеся проживает верный слуга государев третьего разряда городовой Уев? А мы с визитом, аля-фуршетно посидим культурненько, без шансонеток…

Благоверная тут как тут кадушку с грибами выкатывает, кроет стол холодцом, суточными щами.

– Уся беда Рассеюшки, господа, заключается в автомобилях, – говорит пристав Кучуев. – Обыватель, видя коляску без лошадей, думает, что можно и без полиции.

Высший Чин раскуривал тем временем соленый огурец на манер сигары габайской.

– Я, конечно, за государя нашего околоток с молотка пущу, сундуки пожгу! – завизжал Учуев, а потом зашепелявил косым ртом, – а все-ш-таки при Николае-то Первом автомобилей на российской территории не было.

Блестящее общество зашумело.

– А шпицрутен был! Порядок был, и в военном деле не хромали! Крымскую кампанию отгрохали всем на диво! Проиграли, говоришь, Ферапонтыч? А зато французишек сколько побили, турчатины сколь навалили под Севастополем. Господа, Ферапонтыч в автомобилях видит прогресс!

Подскочили с шашками. Уев расстегнул ворот, подставляя выю.

– Так точно, прогресс, детерминированный усей эволюцией! Хоть голову секите!

– Может, тебе и бомбист по душе? – подскочили с револьверами.

– Бомбист бомбисту рознь, – Ферапонтыч открыл грудь для пули. – Который в тебе целит, этот нечист, а который в начальство, молодец – вакансию освобождает.