– Да-да, а у тебя?

– Я возвращаюсь в Париж недели через две-три, – сказала она. – Буду работать над фильмом.

– Ты теперь еще и фильмы снимаешь, не только фотографируешь?

– Пытаюсь. Это будет… как же вы говорите?… Да, учебная практика. В настоящем художественном фильме.

– Вау!

– Несколько сцен будут снимать в Париже, и я буду работать ассистентом. Можешь как-нибудь подъехать. Хотя тебя, наверное, не будет в Париже?

– Не знаю. Что, если они не выпустят меня отсюда?

Алекса рассмеялась, как будто я шутил.

Когда я вернулся домой, там творилось что-то невообразимое. Везде горел свет, входная и задняя двери были распахнуты настежь. Флоранс и Мишель носились по дому с тряпками и швабрами.

– Что случилось? – спросил я.

– Maman… – Флоранс была вся мокрая и в мыле в прямом смысле слова. – Она включила стиральную машину, но забыла опустить шланг в душевой поддон. И машина преспокойно выкачала девяносто литров мыльной воды на пол ванной. Вода просочилась и в подвал, залило все овощи, которые ты собрал.

– Девяносто литров теплой мыльной воды? Из шланга? И на мои кабачки? – Если по Фрейду, то Бриджит явно пошла вразнос.

Все, с меня довольно, решил я, как только воду соберут, мы убираемся прочь из этого дома. Из этой деревни. Из Корреза. Куда-нибудь, где нет лопат, заросших мхом крыш, нет кабачков. Прежде всего, никаких кабачков.

Французы не стесняются рассказывать политически некорректные анекдоты. Они охотно высмеивают жителей Оверни[70] за их скаредность, швейцарцев подвергают насмешке за медленную речь, бельгийцев – за недостаток ума.

Взять, к примеру, тот анекдот про бельгийца, который проваливается в шахту лифта. Падая вниз, он рассуждает (здесь надо изобразить утробный бельгийский акцент): «Надо же, а это не так уж страшно. И совсем не больно. Нет, не больно. Пока не больно. Не больно. Ай!»

Ну, хорошо, согласен, юмор так себе, но сейчас мне было смешно, потому что я сам превратился в того самого бельгийца.

Меня несло к берегу со скоростью сто миль в час, и я испытывал потрясающие ощущения. Это было уже в десятый, двадцатый раз, но эйфория не проходила.

Я ускорялся, выжимая не меньше двухсот в час, чувствуя, как зависаю в воздухе, а голова гудит от шума. Наверное, это незабываемое впечатление, когда падаешь из самолета без парашюта, если только ты способен наслаждаться свободным полетом, не задумываясь о том, что случится при встрече с землей.

Меня затрясло, как на кочках, потом все потемнело, и мир перевернулся. Я почувствовал, как моя шея едва не хрустнула, и вдруг все встало на свои места, и я лежал на животе, тяжело дыша, улыбаясь своей девушке, загорающей топлес.

Последняя волна оказалась куда круче, чем все остальные, она вырвала у меня из рук бодиборд и заставила перекувырнуться. Наверное, пора передохнуть.

Я поднял свою доску, тряхнул головой, избавляясь от воды в ушах, и пошел по песку к Флоранс. Она лежала на оранжевом пляжном полотенце, с закрытыми глазами, думая (как я надеялся) о том, как здорово, что мы находимся за сотни километров от ее матери.

Мы были на острове Ре, что тридцатикилометровой полосой тянется вдоль западного побережья Франции. На карте он чем-то напоминает тощую куриную лапку с длинным изогнутым пальцем на западном окончании. На самом деле это уже и не остров как таковой, потому что теперь – после долгой экологической возни – огромный мост надежно приковывает его к материку.

Мы были здесь всего два дня, но я уже пришел к выводу, что на Ре есть все, чего только можно желать от жизни. Ну, если только ты не полярник, не трейнспоттер