Вижу именно тут семь пропущенных.

Время, что, оказывается, уже четыре часа дня показывает.

И…

И даже от мамы пропущенные не так страшно выглядят, как от Кирилла Александровича. И я ныряю между клетками, ухожу в самый конец к тиграм, пока слушаю гудки. Рассматриваю бенгальского белого, Раджахана, что обстоятельно зевает, и мне хочется положить голову ему в пасть.

Подождать пока он щёлкнет зубами.

Что?!

Это будет куда безболезненней, чем разговор с Лавровым, который таки отвечает, когда я уже собираюсь трусливо отключиться.

Отделаться временно малой кровью и сообщением.

– Да? – он спрашивает подозрительно спокойно.

Негромко.

Но отчётливо, будто за моей спиной стоит.

Тянет оглянуться, но я забираюсь, как суслики, на выступ клетки, прижимаюсь лбом к прутьям, и, глядя с завистью на сонного и беззаботного Раджахана, я говорю тоскливо:

– Здравствуйте, это Даша.

Кирилл Александрович не отвечает, молчит.

Даёт, видимо, проникнуться уровнем глупости. Ну да, я так-то у него в контактах забита как Штерн, сама видела, и представляться было лишним.

С его точки зрения.

С моей точки – для отсрочки смертной казни все средства хороши. Я могу ещё про погоду спросить иль рассказать.

В тени сегодня, например, двадцать семь.

– Вы нас очень потеряли, да? – вопрос звучит храбро.

Отважно.

Жалко.

И голос у меня дрожит, а сердце шумно ухает.

– Даже не знаю, Ште-е-ерн, – задумчиво и медленно выговаривает Кирилл Александрович. – Вы в зоопарк уехали в девять утра. Сейчас сколько, Дарья Владимировна?

– Четыре.

Я отвечаю на выдохе, а в ответ снова тишина.

А он молчит, потому что матом крыть воспитание не позволяет, а культурных слов для меня нет, или потому что нож, дабы прирезать, удобней выбирать в тишине?

Их ведь много, ножей.

Ампутационный – большой, средний и малый, – мозговой Вирхова, резекционный Бергмана, резекционный Лисфранка, нож Эсмарха…

Тьфу, чёрт.

Здравствуй, топка[1].

Лучше бы ты так на паре вспоминалась, как сейчас.

– Кирилл Александрович…

– Что, Дарья Владимировна? – он тяжело и устало вздыхает.

– А мы медведей смотрели, – я говорю торопливо, произношу с полным осознанием, что заискиваюсь, но жить-то хочется, – белых. И крокодилов, и бегемота, а ещё обезьян и...

– А песца видели? – Лавров интересуется заботливо.

Участливо.

И я в свою очередь интересуюсь осторожно:

– Это намёк, да?

– Ну что ты, Дарья Владимировна, какие намёки в наших с тобой отношениях? – ласково вопрошает он…

…и вопрос его звучит как-то странно близко.

Так близко, что я оборачиваюсь.

Утыкаюсь взглядом в солнцезащитные очки на тёмной макушке, перевожу взгляд ниже, чтоб лоб и брови – чёрные, нахмуренные – рассмотреть.

Глаза.

Опять почти чёрные.

– З-здрасьте… – я улыбаюсь.

И неловко оступаюсь.

***

– Штерн, объясни, почему от тебя вечно одни проблемы? – Кирилл Александрович злится и морщится.

Я же молчу и ледяную бутылку воды, обмотанную платком, ему протягиваю.

Мы сидим на краю фонтана.

– Извините.

Падая, я заехала Лаврову рукой по глазу.

В руке был телефон.

– У меня завтра врачебная комиссия, – он бубнит страдальчески, прикладывает бутылку и к глазу, и ко лбу.

– Хотите тоналку одолжу? – я предлагаю оптимистично, выдвигаю варианты. – Или ещё можно…

«Ещё» предложить я не успеваю: на меня выразительно смотрят, и я тактично замолкаю.

Во избежание.

Купания в фонтане, например.

– Вы хотя бы ели сегодня? – отнимая бутылку и вздыхая, кажется, смиряясь с неизбежным, тоскливо интересуется Кирилл Александрович.

– Угу, – я активно киваю китайским болванчиком.

В тишине – какой-то нашей с ним, поскольку внешний мир шумит всё также – мне сидеть надоело, а потому отчёт за день я выдаю бодро.