Она повесила плащ на мягкие, обтянутые атласом плечики, убрала в шкаф и села на край кровати развязать шнурки. «Ложе полярного психоза», назвал эту кровать Инчмейл. «Сильнейшая истерия, – процитировала сейчас Холлис на память, – депрессия, копрофагия, нечувствительность к холоду, эхолалия». Она бросила туфли в направлении открытой двери гардероба и добавила: «Вот только копрофагии не надо». Полярный психоз, он же пиблокто, он же арктическое безумие. Этноспецифическое умственное расстройство. Возможно, связанное с питанием. Конкретно с токсичностью витамина А. Инчмейл постоянно выдавал такого рода сведения, особенно в студии. Скорми Клэмми тазик витамина А, посоветовала тогда Холлис, ему не помешает.

Взгляд упал на три нераспечатанные картонные коробки слева от шкафа. В них лежали затянутые в пленку экземпляры британского издания ее книги. Книги, которую она писала в гостиничных номерах, пусть не таких примечательных, как этот. Холлис засела за работу сразу как пришли деньги от китайской рекламы. Поехала в «Стейплс» в Западном Голливуде и купила три китайских стола: раскладывать рукопись и бесконечные иллюстрации в угловом номере отеля «Мармон». Сейчас казалось, это было сто лет назад. И она не знала, куда девать авторские. Коробки с американским изданием так и остались в камере хранения «Трайбека-гранд-отеля».

– Эхолалия, – сказала Холлис, встала, сняла свитер и, сложив, убрала в ящик шкафа – аккуратно, чтобы не задеть маленькое шелковое саше с ароматической смесью. (Эту мину подложили в ящик служащие «Кабинета», но Холлис знала: если саше не трогать, оно не воняет.) Затем надела бежеватый кабинетовский халат, скорее бархатный, чем махровый, хотя странным образом без того, чем обычно раздражали ее бархатные халаты. Особенно мужчины почему-то выглядели в них поганцами.

Зазвонил телефон. Он являл собой коллаж: капитанского вида трубка из обтянутой резиной бронзы покоилась в кожаном гнезде на палисандровом кубе с бронзовыми уголками. Звонок был механический, дребезжащий – как будто велосипедный, и не здесь, а далеко внизу на пустой улочке. Холлис минуты две гипнотизировала телефон, надеясь, что он умолкнет.

– Сильнейшая истерия, – сказала она.

Телефон продолжал звонить.

Три шага, и ее рука легла на трубку.

Трубка была все такая же несуразно тяжелая.

– Копрофагия, – объявила Холлис тоном больничной медсестры, называющей отделение.

– Здравствуйте, Холлис.

Она взглянула на трубку, увесистую, как старый молоток, и почти такую же побитую. Толстый провод, оплетенный винно-красным шелком, касался голой руки.

– Холлис?

– Да, Губерт.

Она вообразила, что бьет трубкой по хрупкому антикварному палисандру, давит престарелого электромеханического сверчка. Поздно. Он уже умолк.

– Я видел Реджа.

– Знаю.

– И просил его передать, чтобы вы позвонили.

– Он передал.

– Рад снова слышать ваш голос.

– Время позднее.

– Ну тогда ложитесь, выспитесь, – бодро произнес он. – Я буду к завтраку. Мы с Памелой едем на машине.

– Где вы?

– В Манчестере.

Она вообразила, как рано утром вызывает такси. Улица перед «Кабинетом» пуста. Паддингтонский вокзал. Экспресс до Хитроу. Самолет. Другой номер в другой гостинице. И снова звонит телефон. Его голос.

– Манчестер?

– Норвежский черный металл.

Холлис представила норвежские этноукрашения и тут же поправила себя: музыкальный жанр. Голос в трубке говорил:

– Редж сказал, меня может заинтересовать.

Так вам и надо, подумала она. Субклинический садизм Инчмейла порой находил достойную жертву.

– Я собиралась спать допоздна, – сказала Холлис, просто чтобы не соглашаться сразу, хотя знала: теперь от него не уйти.