По пути обратно в Женеву, когда усталые и опустошенные эмигранты еле волочили ноги, кто-то высказал мысль, что это даже хорошо, что они не нашли Артемия Ивановича, потому что денег у них на его похороны нет, и его пришлось бы хоронить за счет коммуны, где он был бы найден, а швейцарцы уже и так роптали, что русские умудряются хорониться за счет женевских коммун. Вот и мадам Гриссо об этом говорила. А русская община за последнее время уже трижды злоупотребляла терпением женевцев.

Первым удостоился чести быть похороненым на дармовщинку один долговязый хохол с тараканьими усами, преемник полковника Соколова по части употребления всего, что содержало хоть малую толику спирта. Все товарищи звали его Мишель, хотя его матушка, поехавшая вслед за ним в эмиграцию присмотреть за сыночком – а вдруг попадет под влияние нехороших людей или под дышло конки, – утверждала его происхождение по женской линии из рода графьев Соллогубов. Он и от товарищей требовал, чтобы его называли Сигизмундом.

– Как же тебя матушка называет? – приставал к нему Артемий Иванович, когда тот приезжал летом в Шен чистить лягушачий пруд. – Сизей?

– Нет, по-другому… – смущался Мишель.

– Ну вот что, – обычно начинал самодурствовать Артемий Иванович. – Раз у тебя такое нецензурное имя, полезай в пруд. Там Петр Лаврович давеча очки обронил.

Во время одного из этих очкоискательств Мудя и нашел под водою свой конец. После нищих похорон ему были учинены пышные поминки. Матушка его вместе с сожительницей Мишеля, разведенной купчихой мадам Казаковой, напару закатили настоящий пир на берегу пруда, куда съехались голодные товарищи не только из Женевы и Парижа, но даже несколько представителей из России (которые, благодаря Артемию Ивановичу, позднее были арестованы на границе на обратном пути).

– В этом грязном пруду последний раз екнуло пламенное сердце, отдававшее все свои соки лону русской революции… – сотворил Артемий Иванович гражданскую панихиду, после чего взял свою знаменитую жестянку и стал обходить пирующих товарищей для сбора денег на покупку паровой землечерпалки и на новые очки безутешному Петру Лаврову, не сумевшему по причине их отсутствия приехать из Парижа с деньгами на празднество.

На собранные гроши удалось прикупить только траурный венок, который был пущен мадам Казаковой и матерью с борта лодки на воду в том самом месте, указанном Артемием Ивановичем, где их сын и муж пускал последние пузыри. Лодка оказалась очень неустойчивой и спустя несколько минут они тоже пускали здесь пузыри. Эти тоже были похоронены за счет коммуны. И теперь женевцы при любом удобном случае намекали русским эмигрантам, чтобы помирать те ездили в соседний кантон.

Сама мысль о том, что труп Артемия Ивановича лучше и не находить, чтобы не раздражать швейцарцев, была для Фанни кощунственной. Она разрыдалась, и Посудкин чуть не довел дело до мордобития. К счастью, наступающий рассвет успокоил всех. Можно было бы отправиться домой, но Лёв, все еще взвинченный трусостью товарищей и ехидными подуськиваниями Шульца, предложил пойти на Монбриллан и показать этому Куну кузькину мать, раз уж точно известно, что он в этом деле виноват. Немец стал горячо отговаривать его. На рынке он купил всем пива и маленький круг омерзительного сыра, который прямо на булыжниках мостовой был разделан ножом Посудкина.

Однако все доводы Шульца, что они не смогут доказать убийства Гурина Куном и его подельником, пока не найден труп Артемия Ивановича, что если сейчас устроить дебош у Куна, их самих посадят в кутузку, а Кун и его приятель легко отопрутся, воздействия не возымели. Подкрепившись, возглавляемая Посудкиным компания народных мстителей отправилась в типографию. Навстречу им шли толпы молочниц в синих платьях и соломенных шляпах, тянулись к рынку огромные повозки, которые тащили грязные швейцарские ослы. Под стук колес отбывавшего с вокзала парижского поезда русские прошли под железнодорожной насыпью и через пару минут были уже рядом с типографией.